Положение фронта после прорыва конницы Буденного на Тихорецкую, после того как выяснилась полная невозможность для переформированных частей Кубанской армии, то распылявшихся, то пополнявшихся, сдержать натиск большевиков, действовавших на ставропольском направлении, становилось критическим.
Больше всего нужно было опасаться советской конницы. Правда, несмотря на свой успех у Тихорецкой, Буденный, имея у себя на фланге группу донской конницы, возглавляемой генералом Павловым, продолжать дальнейшее наступление на Тихорецкую не решился. 7 февраля Буденный был атакован Павловым у Горькой Балки. Атака была неудачна, но зато на следующий день атака Буденного на Павлова была отбита с большими для него потерями. Таким образом, наша и советская конница остановились друг против друга в районе Ло-панки, Егорлыцкой, Белой Глины. Здесь атаки велись то донцами, то большевиками без решительного успеха.
После 10 февраля противник перешел в наступление по всему фронту, для чего были подтянуты находившиеся на фронте еще три пехотные и одна кавалерийская дивизии. 13 февраля наступление красных велось на фронте от Мелиховской - Богаевской до Ростова. Главные силы их были сосредоточены на богаевском направлении. В этот период произошел ряд успешных для казаков и добровольцев боев, причем донцы приближались даже к самому Новочеркасску. Но в конце концов сосредоточенными силами и подвезенными резервами донские части были сбиты в районе станицы Старочеркасской и станицы Мелиховской. А Марковская дивизия Добровольческого корпуса была в районе станицы Ольгинской почти полностью уничтожена. Из донских корпусов весьма тяжкие потери понес 3-й Донской корпус, находившийся под командой генерала Гусельщикова. Ввиду полной невозможности держать фронт командованием был отдан приказ отходить за реку Ею.
13 и 15 февраля идут упорные бои с наступающим противником. Несмотря на все усилия, войсковым частям не удается удержаться на новой линии фронта. 17 февраля был отдан приказ о дальнейшем отходе.
Не удержавшись на линии рек Ея и Кугаея, армия начинает отходить на линию реки Челбаса к Егорлыцкой. Штаб Донской армии из Кущевки перешел в Тимашевскую - станцию, расположенную к западу от Тихорецкой на Черноморской железной дороге. Штаб Добровольческого корпуса к 22 февраля находился в 12 верстах севернее Тимашевской - в Брюховецкой. Бои в этот период принимают чисто оборонительный характер.
11 февраля мне совершенно случайно благодаря любезности одного из чинов английской миссии, майора Вильямсона, удалось выехать на моторной дрезине из Екатеринодара. Упоминаю об этом потому, что поезда к северу от Екатеринодара в это время уже совершенно не ходили. Моторная дрезина быстро докатилась до станции Тимашевской, куда направлялся Вильямсон. Все пути в Тимашевской были забиты железнодорожными составами. Разгрузить станцию не было возможности, так как и Екатеринодар, и станция Крымская были перегружены до последних пределов.
Настроение у всех в Тимашевской, где находился штаб Донской армии, было крайне подавленное. Разговоры касались, главным образом, вопроса о том, куда будут отходить войска, если большевики не приостановят своего наступления, на что надежды не было. Одни говорили, что отход будет совершаться через Екатеринодар на Майкоп, а затем в Грузию. Другие утверждали, что армия пойдет на Крымскую, на Новороссийск и по дороге, разбившись на отдельные отряды, будет вместе с “зелеными” вести в горах партизанскую войну с большевиками. Все чувствовали, что приближается критический момент, и среди рядового офицерства уже шли разговоры о необходимости принимать те или иные самостоятельные решения на случай быстрой катастрофы. Все запасались винтовками, патронами на “всякий такой случай”.
Были и оптимисты. Инспектор донской пехоты, молодой, энергичный генерал Карпов, убеждал меня, что положение совсем не такое тяжелое, как я думаю.
— Напрасно вы придаете такое большое значение настроениям штабного офицерства, которые всегда резко отличаются от настроений строевого офицерства. Положение, по моему мнению, далеко не безнадежное. Тяжело нам, но тяжело и большевикам. Нужно стиснуть зубы и переждать этот период. Поднимутся кубанцы, тогда все изменится коренным образом.
Правда, таких оптимистов было мало. Слишком тяжелые сведения поступали с фронта. На Кубани наступала весна, жирный чернозем быстро растворялся и превращал все дороги в непроходимые болота, где в бессильном отчаянии застревали обозы, артиллерия, лошади и люди.
23 февраля с фронта на Тимашевскую возвратился инспектор донской артиллерии генерал Майдель.
— Невылазная грязь, - рассказывал он мне, - нанесла нам больше потерь, чем вся советская конница. Во время последнего отхода мы оставили в грязи почти все наши обозы. Еле вывезли часть артиллерии. Достаточно сказать, что в конной группе Павлова из 47 орудий осталось не более 17. Побросали свои обозы и беженцы. Тысячи обозных и беженцев едут теперь верхом на лошадях.
— А жаль, - рассказывал Майдель, - что вы не видели грандиозного конного боя под Егорлыцкой, который происходил 18 февраля. Почти на десять верст в одну линию развернулась наша и неприятельская конница. За этими тонкими линиями конницы темными квадратами стояли резервные колонны поддержек. В атаку ходили попеременно то Буденный, то Павлов. Прямые линии конных масс волновались, изгибались то в нашу сторону, то в сторону противника, наседая друг на друга. Гремели орудия. Непрерывно со всех сторон трещали пулеметы. Точно море волновалось и огромные конные волны носились по степям. Вечером выясни лось, что бой кончился вничью...
Положение командования в этот период весьма осложнялось отсутствием связи с отходившими, постоянно менявшими места своего расположения частями. Штабы не были сориентированы в обстановке ввиду дезорганизации телеграфной и телефонной связи, ввиду затруднений, связанных с поддержанием связи путем посылки ординарцев, автомобилей и т. д. Большую работу в эти дни выполняли летчики, которые все время летали на разведку и заменяли другие средства связи, сообщая о местонахождении не только неприятельских, но и наших частей.
Нужно отметить, что больше всех работал в этом направлении сам командующий армией генерал Сидорин. Не получая ниоткуда поддержки, предоставленный самому себе, он в этот период почти каждый день, а иногда по два раза вылетал на фронт, где ориентировался в обстановке и принимал непосредственное участие в руководстве боевыми операциями. Поезд как средство передвижения уже отслужил свою службу. Единственным способом быстрого перемещения являлся аэроплан, услугами которого в этом отношении начинали пользоваться в самых широких размерах.
Сам летчик, генерал Сидорин летал обыкновенно с полковником Стрельниковым. Совершать полеты при полном отсутствии исправных аппаратов, когда точно не было известно, где расположены донские и добровольческие части, где большевики, бросать бомбы, спускаться непосредственно на передовую линию в разгар боя - в таких условиях проходила работа летчиков.
И не раз авиаторы видели смерть перед своими глазами. Вот, например, обстановка, в которой происходил один из этих полетов.
Сидорин и Стрельников полетели на фронт и опустились в станице Павловской, расположенной в двух верстах от станции Сосыки. В Павловской в это время шел бой. Большевики теснили казаков, и арьергардные лавы начали быстро отходить из станицы. Сидорин и Стрельников садились в кузов. Каждая минута была на счету. Затрещал мотор, но застрявшие в жирном черноземе колеса не давали аэроплану возможности подняться в воздух.
“Нужно жечь аэроплан”, - решили летчики, выскакивая из аэроплана. Отходившие лавы приостановились и усилили огонь. К аэроплану подвели лошадь для Сидорина. Стрельников приготовился поджигать аппарат. В это время из-за станицы показалась калмыцкая сотня, которой было приказано немедленно спешиться и тащить аэроплан из грязи на руках, чтобы вывезти его на сухое место.
С криком и гиком, не обращая внимания на пули, облепили калмыки аппарат и потащили его на сухую дорогу. Под выстрелами наседавших большевиков пилоты уселись на аэроплан и на глазах противника поднялись вверх.
Немногие в эти тяжелые дни сохраняли спокойствие и хладнокровную решимость продолжить борьбу до конца. Настроение как высших, так и низших представителей командования падало с каждым днем. 23 февраля я беседовал, например, по поводу положения на фронте с генерал-квартирмейстером Донской армии Кисловым.
— Сейчас казаки и офицеры не знают, куда они отступают, каковы планы командования, - говорил Кислов. - В такое время, как мы переживаем, необходимо, чтобы все знали, во имя чего ведется борьба, какие цели преследуются...
— Что же думает командование? - спросил я Кислова. - И почему не информирует казаков и офицеров?
— Не знаю.
— Но ведь вы тоже принадлежали к командному составу?
Кислов пожал плечами и беспомощно усмехнулся. Он давно уже потерял “сердце” и еще в период сдачи Ростова и Новочеркасска подавал доклады о необходимости капитуляции.
Приближение критического периода чувствовалось не по дням, а по часам. Особенно остро ощущал я это 25 февраля, глядя из окна поезда на картину, которая развертывалась перед глазами. Станция Тимашевская была переполнена беженцами. Все время поступали сведения о быстром продвижении противника.
— Мы отходим уже не на линию реки Челбаса, - сообщили мне в оперативном отделении штаба, - а на линию реки Бейсуга.
Тимашевская спешно разгружалась. Были мобилизованы все последние паровозы. Никто, однако, не был уверен, далеко ли смогут уйти поезда, и дежурный генерал штаба Донской армии Рыковский таинственно сообщил мне:
— Проедем с поездом, пока можно, а потом будем двигаться гужевым путем.
Отходившие поезда были переполнены. Отбившиеся от своих частей офицеры, солдаты, казаки с чемоданами, сумками, точно рой пчел, облепили крыши набитых людьми вагонов. Большие толпы народа стояли и сидели в ожидании следующих эшелонов. Кого тут не было... Кубанцы в своих бараньих шапках, в овчинных тулупах, марковцы и корниловцы в черных и черно-красных погонах, донцы с красными лампасами, истощенные беженцы, еле двигавшиеся тифозные с землистыми, исхудалыми лицами... Вот идут между вагонами два старых полковника с чемоданчиками за плечами. Плетется жена офицера с детьми... У всех одна цель: скорее уехать на юг, куда угодно, но только подальше от надвигающейся лавины большевиков.
Потеряна была вера в стойкость частей, которые думали только о том, как бы уйти от соприкосновения с противником, не считаясь с директивами, приказами и распоряжениями. Уже поступали сведения, что некоторые из штабов корпусов находились в тылу у штаба армии.
Разложение наблюдалось и в Добровольческом корпусе, который также, потеряв свою стойкость, с большой быстротой уходил от большевиков. Это не были уже добровольцы времен Корнилова. Теперь они находились уже в периоде идейного вырождения. Воспитанные в духе самостийности Добровольческой армии, дезорганизованные насилиями и грабежами, смотревшие на себя как на завоевателей, а не освободителей России, как на соль русской земли, они быстро теряли последние остатки идейности и начинали походить на преторианцев, думавших только о себе и только о себе. Между казаками и добровольцами теперь уже наблюдался открытый антагонизм, и Добровольческий корпус в лице своего командования стремился как можно скорее выйти из обидного для добровольцев, как они считали, подчинения донскому командованию.
Агонизировал тыл. Начиналась агония и на фронте.
27 февраля, когда пришедший из Брюховецкой поезд со штабом Добровольческого корпуса, издавая призывные свистки, за недостатком места остановился у семафора Тимашевской, штаб Донской армии выехал с этой станции в Екатеринодар. На Тимашевской в связи с уходом штаба поднялась суматоха. Все крыши и ступеньки поездов были облеплены солдатами, офицерами, казаками.
Перед отъездом я зашел в оперативное отделение штаба.
— Сдана Тихорецкая, - сообщили мне.
Выходя из оперативного отделения, получаю предложение ехать с частью конвоя в конную группу, составлявшую ядро Донской армии. Завтра туда должен из Екатеринодара прилететь командующий. Ехать придется в станицу Березанскую, расположенную верстах в 50 восточнее Тимашевской, и, связавшись со штабом конной группы, завтра, к 11 часам утра, разложить на южной окраине станицы два костра. Они будут сигнальными знаками для летчиков.
— Мы едем к генералу Павлову?
— Нет, он отозван. Его заменил генерал Секретев.
Как я потом узнал, против генерала Павлова, кавалериста старой гвардейской школы, солдата до мозга костей, давно уже назревало большое недовольство, перешедшее после его неудачного рейда в жестокие морозы в открытое возмущение. Это возмущение вылилось в такие формы, которые определенно свидетельствовали о разложении среди ответственных представителей командования. Начальники частей конной группы, подчиненной Павлову, собрались на совещание, на котором и было вынесено постановление предложить генералу Павлову сдать, а генералу Секретеву вступить в командование конной группой. Возмущение против Павлова было настолько сильным, что на совещании раздавались даже, правда, отдельные голоса за то, чтобы расстрелять бывшего начальника конной группы.
Когда об этом узнали в штабе Донской армии, было поздно исправлять то, что произошло. Сидорину пришлось отозвать Павлова и санкционировать приказом замену его Секретевым, пост начальника штаба у которого занял генерал Калиновский.
Поезд штаба Донской армии медленно отошел в Екатеринодар.
Через полчаса маленький отряд из двадцати человек конвойцев и двадцати юнкеров уже выехал из Тимашевской в Березанскую.
Кругом необозримые, только что очистившиеся от снега кубанские черноземные степи - поля. Дует холодный, пронизывающий ветер. Грязно, сыро, холодно... В станице Новокорсунской отряд сделал привал. Через гать проходила партизанская дивизия. Грязь на гати была невылазная. Всадники двигались по одному. Лошади задыхались под их тяжестью и по брюхо тонули в жирном черноземе.
Перебравшись через гать, отряд выехал в степь. Ветер усиливался. Начал моросить холодный дождик. Стемнело. На дороге не видно ни зги, а потому, не доехав до Березанской, отряд остановился на хуторе Очеретова Балка. Где находились большевики, где наши, мы не знали. Но еще в Новокорсунской партизаны сообщили, что Березанская уже занята большевиками.
Часов в 11 ночи на Очеретову Балку явились квартирьеры конной группы. Рядом с нами расположился штаб одной из дивизий.
Я зашел к начальнику дивизии полковнику Демидову с просьбой дать ориентировку о настроениях войсковых частей.
— Что ж вам сказать, - вздохнул полковник. — Тяжело сейчас нам приходится. Среди офицеров идет брожение. У подавляющего большинства офицеров потеряна вера в победу, вера в себя, в командование. Рядовые казаки настроены лучше. Мы совершенно не знаем, что думают там, в Екатеринодаре, а это мы должны знать. Правда, казаки пойдут за нами, они говорят: “Хоть в Персию, хоть в Турцию, хоть в Индию – куда угодно пойдем, но не останемся с большевиками...”.
— Но мы же должны знать, - волновался Демидов, - до каких пор и куда мы будем отходить! Да, тяжелые настали дни. Особенно сильно подействовал на всех нас отход по невылазной грязи. Ведь мы оставили в этой грязи всю нашу артиллерию, обозы, зарядные ящики, пулеметы. Очень много казаков без винтовок.
В том же самом духе высказывались и другие чины дивизии.
На следующий день рано утром мы выехали со своей стоянки, направляясь в штаб конной группы, объединявший донскую конницу. Возле хутора уже выстраивались полки.
— Господи, сколько конницы, - изумленно восклицали конвойцы. - Сколько силы у нас, а отступаем! В прошлом году силы не было, а как гнали большевиков: целый полк уходил от нескольких казаков...
В сером, туманном рассвете многочисленные конные полки во взводных колоннах действительно производили внушительное впечатление. Только при более внимательном взгляде заметно было, как много перенесли, как истрепались и морально, и физически эти люди, непрерывно воевавшие больше двух лет с большевиками, а перед этим года три с немцами. Изношенные сапоги, рваные шинели, ободранные седла, вместо которых на многих лошадей были положены грязные попонки с веревочными стременами... Утомленные в беспрерывных боях лица, на которых точно застыл мучительный, жуткий вопрос: “Что же будет дальше?”
Полки двинулись на позиции. Впереди конницы ехал генерал Стариков. Типичный казак, любящий Дон, храбрый, но и осторожный воин, Стариков сжился со своими казаками, и казаки раньше верили и любили его.
— Едем со мною, - предложил Стариков. - Я укажу, где находится штаб группы.
Опередив штаб, я подъехал к генералу Старикову.
— Буду говорить вам не для печати, - начал рассказывать мой собеседник, сильно осунувшийся и похудевший с тех пор, как я его видел последний раз. — Я считаю, что наше дело проиграно безнадежно. Что будет дальше - это другой вопрос, но сейчас положение отчаянное. Во время последнего отхода мы потеряли всю нашу артиллерию, пулеметы... Казаки не знают обстановки. Они не представляют себе, куда мы отходим, что будет дальше. Создается такое положение, что я боюсь бунта. Что там думают в Екатеринодаре? Почему забыли о нас? Какой план там выработан на случай отхода армии и ее дальнейшей судьбы? Все мы, а в особенности те, кому всегда верили казаки, находимся сейчас в трагическом положении. Каждый час буквально ждешь, что ребром тебе поставят вопрос: “Куда мы идем и что будет дальше?” Что я им отвечу?
— Что же, по-вашему, нужно делать? - спросил я у генерала.
— Думаю, что сейчас лучше было бы отойти за Кубань и там отдохнуть, оправиться. Нам нужно сохранить во что бы то ни стало армию. Сейчас это сделать можно. Масса казачья не желает оставаться с большевиками и идет за нами. Мы ведь драться сейчас не способны. Да и чем будем драться, когда в моей группе всего-навсего одна пушка и нет пулеметов. Сейчас против нас Думенко25, но ведь Буденный уже взял станцию Кавказскую, может идти по Кубани и отрезать нам путь к отступлению. Нам нужно торопиться с отходом за Кубань. Вы спрашиваете о настроении офицеров. Говорят больше об эвакуации. Хотят ехать в Сербию, поступать на службу к англичанам...
— Да, много пришлось пережить, — вздохнул Стариков. — Вы посмотрите, - указал он назад, — на этих бородачей. Ведь я их выходил, выкормил. Ведь какие это были части... Ведь это лучшие части Донской армии!
Тем временем войска подошли к Березанской, где уже завязался бой и отчетливо слышна была пулеметная и ружейная трескотня. Стариков со своим штабом выехал на бугор. Разрывы снарядов становились все чаще и чаще. Конница Старикова маневрировала, передвигаясь с места на место, в зависимости от маневров конницы противника. Бой шел за переправу через реку Бейсуг. Большевики постепенно просачивались и распространялись по нашему берегу. Уже простым, невооруженным глазом видны были рассыпавшиеся густые конные цепи красных, то надвигавшиеся вперед, то откатывавшиеся назад.
Огибая район разгоравшегося боя, наш отряд двинулся верст за 10 южнее, в станицу Журавскую, где расположился штаб конной группы Секретева.
Огромная, поражающая своим богатством и благоустройством станица была заполнена тыловыми частями. В штабе конной группы сообщили, что телеграммы о прилете из Екатеринодара командующего армией там еще не получили.
Пришлось остановиться в Журавской. Гостеприимные хозяева радушно накормили и напоили нас.
— Четвертый день круглые сутки топим печь, - улыбаясь, рассказывал высокий и плотный, весь седой старик-кубанец. - Всех, кто приходит, кормим, поим. Я и Корнилова в этой хате поил и кормил. Когда во второй раз добровольцы с Деникиным шли к Екатеринодару, они говорили: “В Журавку пришли - словно в свой дом пришли”.
На наших глазах старуха-казачка, жена старика, вынесла три огромных из чудной кубанской муки хлеба и тут же начала раздавать заходившим казакам. Вообще население Кубани, когда опасность прихода красных становилась очевидной, с большим радушием относилось к тем, кто сдерживал большевиков, и в частности к донцам.
Наш отряд ожидал исхода боя, происходившего верстах в десяти от Журавской. Выезжая на передовую линию, генерал Секретев заявил нам:
— Оставайтесь пока в станице. Будет нам скверно - сами увидите.
С фронта прибывали раненые. Несколько конных встречных атак, в которых участвовали донцы и кубанцы, не смогли сдержать большевиков у березанской переправы. Часов в 5 вечера в дом, где мы находились, быстро вошел дневальный юнкер и заявил:
— Все части уезжают из станицы. Большевики сильно теснят наш правый фланг. Как бы не отрезали нас...
— По коням! - раздалась команда.
В одну минуту лошади были готовы, и отряд выезжал на южную окраину станицы. Торопливо со всех ворот выезжали конные казаки и телеги обозов. Наши хозяева, провожая нас, плакали. Отряд - уже на горе.
Огибая станицу и из станицы огромными сплошными массами проходили какие-то части, вернее беспорядочные банды, потому что всадники были в большинстве случаев без винтовок, на неоседланных лошадях и ехали, не соблюдая никакого строя. Эти тысячные массы состояли из обозных, бросивших застрявшие в грязи телеги. Это были казаки, отбившиеся от частей и бросившие винтовки. Это были больные и раненые, не желавшие эвакуироваться и лечившиеся в обозах. Теперь, когда обозы были оставлены, они отступали с частями верхом на лошадях. Их было много тысяч. Эта лавина беспорядочно рысивших всадников направлялась на юг, к станице Кореновской. Сухая, убитая дорога позволяла ехать широким фронтом, захватывая поле. Точно море заливало кубанскую степь: то все еще огромные остатки обозов, опасаясь обхода, десятками телег в ряд ринулись на юг. И куда ни посмотришь, всюду лошади, лошади, лошади... То конный Дон хлынул на Кубань. Не видно было ни одного пешего человека...
Стоя на бугре за станицей в ожидании распоряжений, мы наблюдали за вечерним боем. На возвышенной северной окраине станицы видны были казачьи лавы. Они маневрировали и быстро перемещались с места на место. Загорелась огромная скирда соломы, и огненные искры широким веером рассыпались во все стороны. От времени до времени возле станицы раздавались пушечные выстрелы.
Темнело. Уже смолкла ружейная перестрелка. В сущности говоря, положение было такое, что после целого дня боя, после неоднократных атак большевики, искусно маневрировавшие, имевшие большое превосходство в артиллерии и пулеметах, оттеснили нас из станицы Березанской к станице Журавской. Бой, таким образом, был проигран.
А между тем грандиозная картина великого отступления армии с каждой минутой принимала все более и более трагический характер. Там, верстах в двух впереди, арьергардные цепи сдерживали наседавшего врага. Здесь, позади, беспорядочной ордой торопливо отходили многотысячные конные массы. Уже смеркалось. Тарахтели телеги; ожесточенно ругались обозные; где-то отчаянно пиликала гармоника; быстро с грохотом промчалась какая-то батарея. Широким неудержимым потоком лилась конная масса на юг. Теперь уже в сравнительном порядке ехали строевые части: корпуса, дивизии, бригады и полки. Темная конная лавина катилась к югу. Куда идут - точно никто не знает. Но каждый из этих десятков тысяч людей уходил на юг, не желая, не допуская мысли о сдаче большевикам. Каждый, казалось, чувствовал, что это - конец, что этим отходом заканчивается целый исторический этап. Дальше должно начаться что-то новое, а что именно - об этом в головах наиболее интеллигентных бойцов носились лишь смутные, неопределенные и в сущности бессодержательные представления. Все эти тысячные массы, бросавшие винтовки, оставлявшие врагу орудия и пулеметы, не хотели сдаваться на милость победителей и приобрести тем самым право обратного возвращения на родину. Они отходили, сами не зная куда. Они на что-то надеялись, во что-то верили...
Позади пылает зарево. Темно. Снова подул холодный, пронизывающий ветер. Тесно придерживаясь друг друга, мы старались пробиться поскорее через это конное море. Не одни мы - все торопились на ночлег. Каждый день теперь приходилось отступать с быстротой двадцати - тридцати верст в сутки, и все мечтали об отдыхе, как о чем-то несбыточном.
Поздно вечером войска стали стягиваться в станицу Кореновскую, где расположились на ночевку почти три конных корпуса. Здесь, в Кореновской, была сосредоточена главная отборная масса донской конницы - то, что сохранило свою боеспособность в течение всего отступления. Здесь, начиная от Кореновской, предполагалось сделать последнее напряжение всех сил, чтобы попытаться удержать врага перед Екатеринодаром и избежать форсирования реки Кубани.
Но сделать это было уже невозможно. Настроение и характер отступления армии были таковы, что агония фронта являлась несомненным фактом. Кубанских резервов не было. У донцов и добровольцев исчезли последние надежды на то, что, быть может, при приближении большевиков Кубань всколыхнется. У фронтовиков, защищавших Кубань два месяца, окончательно опустились руки. Поле сражения во время последних упорных февральских боев осталось за противником. Бросая в грязи артиллерию, обозы, не имея одного дня отдыха, остатки Вооруженных Сил на Юге России теряли боеспособность и находились в состоянии материальной и моральной дезорганизации. Имея начальников, в массе потерявших веру в успех борьбы, лишенная артиллерии, пулеметов, в значительной части винтовок, “потерявшая сердце” армия и тысячи беженцев неудержимо катились за Кубань.
Write a comment