Агония тыла

     Уже во второй половине февраля замечаются ясные и определенные признаки наступающей агонии, которую начинают переживать последние остатки казачьих областей и последние остатки территории, находившейся в распоряжении главного командования.

     На Тереке разрастается подогреваемое большевиками с таким трудом подавленное летом и осенью 1919 года восстание горцев. Эти бурные повстанческие вспышки в Кабарде, в Ингушетии, в Осетии в связи с общим ходом событий окончательно подорвали у терцев и находившихся в этом районе добровольцев и кубанцев веру в возможность продолжения борьбы. Казаки распылялись по домам. Кроме горсти офицеров, юнкеров, в войсковых частях никого не было. Последние остатки вооруженных сил Терско-Дагестанского края во главе с главноначальствующим этого края генералом Эрдели с трудом пробивались в Грузию. А дальше... Интернирование, разоружение, ограбление и... эвакуация в Крым тех, кто успел пробраться на побережье.

     Взаимоотношения главного командования с Грузией принимают характер чуть ли не открытой войны. Хотя Деникин и заявил украинцам еще во время своего пребывания в Екатеринославе, что “ставка на Петлюру бита”, однако Петлюра, пользовавшийся большими симпатиями среди влиятельной группы членов Рады - представителей украинофильских черноморских отделов Кубани, снова появляется на политическом горизонте, что еще более дискредитирует главное командование.

     В черноморских горах быстро развивается движение зеленоармейцев, которые со дня на день могли отрезать новороссийскую базу. Уже в Сочи образовалось даже не то эсеровское, не то зеленоармейское правительство, пытавшееся подчинить себе все многочисленные зеленоармейские группы, оперировавшие на Черноморском побережье.

Побеждены были большевиками с необычайным упорством отстаивавшие от них свою территорию уральские казаки. Зимою, в страшные морозы, устилая дорогу трупами больных, замерзших и раненых, без продовольствия, без оружия и снарядов, по безлюдным местам совершали они свое тысячеверстное отступление из Уральской области. В количестве 10 тысяч человек они добрались до Кавказа. Это был отряд, решившийся идти хоть на край света, только бы не оставаться с большевиками. Озлобленные, разочарованные, истощенные, изголодавшиеся, они передохнули на Тереке и направлялись, уходя от большевиков, в Энзели, в Персию...

     Отряды Добровольческой армии почти без боя сдали большевикам Одессу - последний оплот вооруженных сил на юго-западе. Большевики захватили грандиозные склады, ценное имущество на сотни миллиардов рублей. Сдача Одессы произвела гнетущее впечатление на всех, в частности на представителей Антанты, которые настойчиво требовали у Деникина сохранения этого весьма важного пункта.

     Уцелел пока лишь Крым, где на Перекопском перешейке генерал Слащев с упорством отчаяния, не теряя надежды, отражал атаки большевиков. Но, казалось, и дни Крыма были сочтены, хотя Деникин и отдал директиву: “Главное - защита Крыма, а все остальное - второстепенное”.

     Неопределенная по своему характеру связь Антанты с главным командованием становилась еще более неопределенной и как будто бы могла окончательно оборваться, если не сегодня, то завтра. Между тем эта связь с Антантой была главной опорой Деникина. А германофилы не дремали и вели в это время напряженную закулисную работу, которая связывалась обыкновенно с именем игравшего большую роль на Дону во времена атамана Краснова майора Кохенгаузена.

На вопрос, какую реальную помощь могут оказать нам немцы, германофилы теперь отвечали вопросом: “А какую реальную помощь оказали нам союзники? Обмундирование, снаряды... Не в этом дело. У нас нет выхода, а потому мы должны броситься к тем, кто в свое время изгнал большевиков с Украины и Дона, кто, как показал опыт прошлого, может дать нам живую силу. Необходимо произвести переворот, удалить Деникина и тех, кто является ярым сторонником союзнической ориентации, внушить немцам доверие, и в течение самого короткого промежутка времени большевизм будет ликвидирован или вооруженной силой, или моральным давлением на большевиков”.

     Это платоническое германофильство питалось тем, что надежда на реальную помощь живой силой со стороны союзников была окончательно подорвана. А между тем, ввиду того что общее положение ухудшалось с каждым днем, необходимость помощи извне, если и не для ответственных деятелей, то для широких масс, казалась очевидной. Работа германофилов приносила уже определенные результаты. Представители же союзных держав как будто бы начинали умывать руки и постепенно ликвидировать свою связь с Вооруженными Силами на Юге России.

Отношения с англичанами и французами портились с каждым днем. Все были убеждены, что военные миссии уже складывают свои чемоданы и уезжают из России. Я помню, как в эти дни я был приглашен вместе с одним из знакомых офицеров на завтрак во французскую миссию. Там я обратился к представителю миссии при ставке Деникина полковнику Этьевану с вопросом:

     — Скоро ли вы уезжаете из России?

     Полковник Этьеван ответил:

     — Я остаюсь с Деникиным до Москвы.

     И этот серьезный ответ, когда я упоминал о нем в разговорах с военными и политическими деятелями, расценивался только как едкий сарказм остроумного француза.

     Когда к 15 февраля положение на фронте резко ухудшилось, находившиеся при войсковых частях и штабах представители английской военной миссии и представитель французской военной миссии при донском штабе лейтенант Бушекс получили приказ спешно выезжать в Екатеринодар. Правда, накануне отъезда английская военная миссия запросила из Екатеринодара штаб Донской армии, могут ли быть даны гарантии в том, что авиационный отряд и авиационная база, в которой весьма нуждался фронт, будут своевременно эвакуированы. Тяжелая обстановка, которая создавалась на фронте, исключала возможность другого ответа, чем тот, который был дан командующим Донской армией:

     — Гарантии дать не могу. В отряде не нуждаюсь.

     Сами англичане и французы на вопрос, куда они уезжают, давали определенный ответ:

     — Домой.

     Особого сожаления по этому поводу никто и не испытывал, ибо, повторяю, все жаждали открытого вмешательства Антанты в борьбу с большевиками.

     Приближение надвигающейся катастрофы особенно бросалось в глаза тому, кто после тяжелых фронтовых впечатлений приезжал в Екатеринодар. Такого рода поездка была сопряжена теперь с целым рядом всевозможных приключений. Ввиду паралича железнодорожных сетей для передвижения от станции к станции в этот период даже лица, ехавшие по срочным делам, пользовались уже или лошадьми, или передвигались по образу пешего хождения. За исправными паровозами представители власти устраивали своеобразную охоту, можно сказать, отбивали их друг у друга и затем тщательно охраняли их специальными караулами. Даже поезда главнокомандующего и командующих армиями на каждой станции, на каждом разъезде могли очутиться в безвыходном положении благодаря порче паровоза. На некоторых станциях быстро вырастали целые кладбища из “издохших” паровозов. Железнодорожные пути были забиты поездными составами, свезенными сюда чуть ли не со всего юга России. Ремонтные мастерские ввиду общей разрухи на железных дорогах, ввиду отрицательного отношения к Гражданской войне со стороны рабочих, поставленных к тому же в весьма тяжелые материальные условия, работали только для соблюдения формы. В довершение всех бед неожиданный рейд Буденного на Тихорецкую спугнул железнодорожную администрацию. Бросив на произвол судьбы станции, железнодорожные служащие, в особенности занимавшие ответственные посты, ринулись в Екатеринодар и Новороссийск.

     15 февраля мне как раз пришлось выезжать в поезде английской базы из Кущевки в Екатеринодар. В вагоне, где кроме меня находилось несколько донских и добровольческих офицеров, разговор касался исключительно последних событий. Утешительного было мало. Каждый час Буденный мог захватить Тихорецкую. Донцы изнемогали в борьбе. Кубанские станицы чуть ли не с хлебом-солью встречали большевиков.

     Перед отходом поезда в наш вагон к атаману Таганрогского округа полковнику Филатову явились за денежным пособием представители одного из беженских таборов во главе со станичным атаманом.

     — Почему вы держитесь возле фронта, а не уходите на Кубань? - спросил между прочим беженцев Филатов.

     — Не хотим на Кубань, - ответил станичный атаман. - Трудно жить на чужих людях. Лучше хоть на маленьком клочке находиться, да на родном Дону, поближе к армии. Будем здесь держаться. Скорее на Дон в свои станицы попадем.

     Сами болевшие большевизмом год тому назад, донцы на этот раз оказывались непримиримыми врагами большевиков и весьма резко отзывались о кубанцах, охотно принимая участие в ловле дезертиров в кубанских станицах. Так же было настроено и донское командование.

     — Если через две недели кубанцы не будут на фронте, - заявил после ряда телеграмм Сидорин кубанскому атаману Букретову, - я объявлял Кубань тыловым районом Донской армии со всеми проистекающими из этого последствиями.

Какую форму принимали в эти дни взаимоотношения между донцами и кубанцами, я наблюдал, когда наш поезд благополучно проехал совершенно опустевшую Тихорецкую и подошел к следующей станции -Малороссийской, где кубанцы, как оказалось, громили донской интендантский склад. Одновременно с нами к станции подошел донской броневик и открыл из орудий огонь по станице Архангельской, жители которой, разграбив один склад, шли на станцию грабить другой.

Тихая, весенняя, слегка морозная ночь. Мы стоим на задней площадке поезда и наблюдаем за стрельбой.

     — Вот времячко переживаем, - вздохнул Филатов.

     Еще несколько выстрелов. Заработал пулемет.

     — Так и нужно, - озлобленно говорили донцы. — Давно бы так: пора бросить церемониться с ними...

     Но в этих словах чувствовалась и тяжкая боль за родное казачество, и горечь разочарования, и слабая надежда на то, что кубанцы отрезвятся.

     Из Тихорецкой ввиду переполнения путей поездами наш поезд пошел в Екатеринодар не прямо, а через станцию Кавказскую. В Кавказской, где в это время находился штаб 2-го Кубанского корпуса, которым командовал генерал Науменко, меня поразило безлюдие и пугливое настроение малочисленных железнодорожников. Никто, однако, на это не обратил внимания. Находившиеся в поезде совершенно не подозревали о той опасности, которой подвергались. Только в Усть-Лабе проснувшиеся утром пассажиры узнали, что спустя 20 минут после отхода поезда с Кавказской станция была занята большевиками. Правда, их выбили, но пассажирам нашего поезда пришлось бы плохо. От Усть-Лабы до Екатеринодара поезда почти не ходили ввиду того, что все пути были забиты вагонами. Здесь же стоял штаб Кубанской армии. Эта новая армия, не успев сформироваться, уже разлагалась. Из двух корпусов один, находившийся под командой генерала Крыжановского, был уничтожен большевиками у Белой Глины, а корпус Науменко то таял от дезертирства, то раздувался от наплыва станичников тех станиц, которые подверглись репрессиям со стороны большевиков. Назначенный Деникиным командующим Кубанской армией генерал Шкуро, находившийся в большом фаворе в ставке, встретил на Кубани, в особенности в Раде, такую оппозицию, что вынужден был уступить свое место генералу Улагаю, на которого возлагались тогда большие надежды. В Усть-Лабе Улагая не было, и в штабе Кубанской армии наблюдался полный развал. Из разговоров видно было, что чины штаба очень плохо представляют себе обстановку, не имеют связи с частями и вообще производят впечатление полной растерянности.

     Упадок духа, граничивший с паникой, дезорганизация верхов, полнейшая растерянность властей, апатия и ожидание прихода большевиков в низах, общее сознание безнадежности сопротивления, вооруженной борьбы с большевиками - вот та атмосфера, которая наблюдалась в эти дни в Екатеринодаре. Тыл агонизировал и совершенно забыл о фронте. Вся злоба дня сводилась к вопросам: как долго будет длиться эта агония? куда бежать? что делать? На эти вопросы никто не мог дать ответа. Не могло ответить на эти вопросы и уже сформировавшееся Южнорусское правительство при главнокомандующем. В качестве премьера туда вошел председатель донского правительства Мельников, а в качестве министров генерал Баратов (иностранных дел), профессор Бернацкий (финансов), бывший председатель Архангельского правительства Чайковский (пропаганды и агитации), генерал Кельчевский, начальник штаба Донской армии (военных дел), Леонтович (торговли и промышленности), Агеев (земледелия), доктор Долгополое (здравоохранения), Зеелер (внутренних дел). Остались незаполненными министерство труда и министерство вероисповеданий. Это правительство ничем себя не проявляло и занято было пока ознакомлением и приемом дел от ведомств “Особого совещания”, учреждения которого, юридически расформированные, благополучно пребывали в Новороссийске. 22 февраля члены Южнорусского правительства возвратились из Новороссийска в Екатеринодар. За эти дни о существовании этого правительства широкие общественные и политические круги уже почти забыли, тем более, что определенно выяснилась нежизнеспособность достигнутого соглашения Верховного Круга и главного командования в лице генерала Деникина. Кубанское правительство во главе с Иванисом игнорировало единую власть, вело самостоятельно какие-то таинственные переговоры не то с Грузией, не то с Петлюрой и шло определенно к разрыву с Деникиным. Что касается донского правительства, то оно находилось в состоянии полного упадка духа и за отсутствием своей территории было лишено влияния и возможности делать какую бы то ни было работу.

     На Кубани, являвшейся последней базой антибольшевистских сил, в сущности царила полная анархия. Власть на местах отсутствовала. Станицы жили своей собственной жизнью, совершенно не считаясь со своими центрами.

Во всех военных и гражданских организациях наблюдался полный хаос, взяточничество, казнокрадство. Казалось, что каждый думает только о том, как бы на прощанье урвать побольше себе всяких материальных благ, а там... “все равно придут большевики”.

     Екатеринодар эвакуировался, и главную массу уезжающих через Новороссийск за границу составляли представители буржуазии, тысячи служащих различных учреждений “Особого совещания”, семейства офицеров, больные и раненые.

Положение Деникина становилось необычайно тяжелым. С ним почти перестали считаться. Слишком поздно он начал исправлять свои ошибки, слишком поздно начал он удалять с высоких постов своих, игравших чисто отрицательную роль приближенных, за исключением наиболее одиозного для всех буквально - начальника штаба генерала Романовского. Стремясь к объединению, фактом своего соглашения с Верховным Кругом Деникин не улучшил, а ухудшил свое положение: оторвавшись от консервативных и либеральных добровольческих кругов, он по-прежнему стоял вдали от руководящих кругов Дона, Терека и Кубани.

     В политических организациях, в отдельных политических группах, кружках, между отдельными лицами в эти дни оживленно обсуждалась мысль о необходимости переворота. О заговорах говорили открыто, не стесняясь друг друга.

Сторонники вооруженной борьбы с большевиками считали, что Деникин потерял всякий авторитет и вряд ли сможет вести за собою не только широкие массы, но даже и офицеров, среди которых уже давно шло глухое брожение против разрухи, виновником которой считали главным образом генералитет, выдвигаемый ставкой. Особенно острое брожение наблюдалось в наиболее обездоленных в материальном и служебном отношениях офицерских низах, причем в Крыму это своеобразное обер-офицерское движение вылилось даже в форму открытого выступления генерала Орлова. Отголоски этого движения уже наблюдались в Новороссийске и Екатеринодаре, где по разным причинам и под разными предлогами скопилось много тысяч больных, раненых, а также не желавших идти на фронт офицеров, отрицательно относившихся к Деникину. Офицерство это уже потеряло веру в возможность вооруженной борьбы с большевиками. Среди офицеров наблюдалось определенное эвакуационное настроение, и самым популярным лозунгом здесь был лозунг “распыляйтесь”. Все запасались штатскими костюмами, подложными удостоверениями, сумками, чемоданами и т. д. Многие не скрывали своего озлобления в отношении командного состава.

     — Они все равно уедут своевременно, - говорили офицеры. - У них пароходы приготовлены, а нас бросят на произвол судьбы. Нужно поэтому спасаться самим.

     Это настроение так определенно бросалось в глаза, что 21 февраля Деникин обратился к офицерам с особым воззванием, в котором, указывая на смуту и волнения, происходящие среди офицерства, и открытое недовольство назначенными им начальниками, обращал внимание офицеров на то, что с своей стороны он принимает все меры, чтобы назначенные им начальники стояли на высоте положения. Воззвание заканчивалось призывом к офицерству, дабы оно в этот грозный момент сплотилось вокруг него, Деникина, как старшего офицера.

Воззвание это, несомненно, являлось отголоском того, что в это время происходило в Крыму и на чем я считаю нужным остановиться несколько подробнее.

     После сдачи Одессы главноначальствующий Новороссийской области (куда входил и Крым) генерал Шиллинг на пароходе “Анатолий Молчанов” прибыл в Севастополь. Туда же на следующий день из Новороссийска на “Александре Михайловиче” прибыл Врангель, у которого за последнее время окончательно обострились отношения с Деникиным и Романовским, видевшими в лице Врангеля лидера весьма опасной при создавшейся обстановке оппозиции. Врангель фактически в последнее время находился не у дел, так как после повешения Калабухова он не мог принять участия в формировании Кубанской армии, тем более, что это было поручено ставкой генералу Шкуро. Теперь он направлялся в Крым, где мог чувствовать себя более независимым от ставки.

     По прибытии в Севастополь генерал Шиллинг сделал визит командующему Черноморским флотом адмиралу Ненюкову, у которого застал его начальника штаба адмирала Бубнова.

     — Когда я возвратился на свой пароход, - рассказывает Шиллинг, - ко мне подошел один из моих офицеров и заявил:          “Примите к сведению, ваше превосходительство, что сегодня к вам явится компания офицеров с предложением насчет генерала Врангеля. Вы не подумайте, что они являются представителями всего здешнего офицерства. Это представители лишь очень небольшой группы”.

     Я на это предупреждение не обратил внимания. Однако начальник моего конвоя, который уже знал о предстоящем прибытии ко мне делегации, поместил на всякий случай в гостинице сорок текинцев, моих конвойцев. Действительно, ко мне в гостиницу явилась офицерская делегация из шести человек, которые заявили, что они, как старые офицеры, считают необходимым указать мне на серьезное положение Крыма в связи с тем, что происходит на Кубани. Лучший исход для Крыма ввиду той популярности, которой пользуется среди офицеров Врангель, - это вступление генерала Врангеля в командование крымскими войсками и принятие им на себя общего руководства гражданским управлением.

На это предложение генерал Шиллинг, по его словам, ответил:

     — Как старый офицер, а не как командующий войсками я заявляю, что ничего не имею против вашего предложения. Но без ведома главнокомандующего генерала Деникина передать свой пост генералу Врангелю я не могу.

Выслушав ответ Шиллинга, офицеры, извинившись за беспокойство, откланялись и ушли из гостиницы.

     — Когда я после этого, - рассказывает Шиллинг, — был снова у Ненюкова и Бубнова, оба адмирала стали вдруг горячо мне доказывать, что Врангель должен находиться во главе Крыма, ибо он весьма популярен в армии, во флоте и среди населения. Я им заявил, что донесу об этом главнокомандующему. В ответ на мое донесение получаю от генерала Деникина телеграмму, в которой он объявляет Ненюкову и Бубнову выговор за вмешательство не в свои дела и приказывает мне оставаться на своем посту и принять все меры для ликвидации разрухи.

Но еще до получения этой телеграммы Шиллинг, будучи у Ненюкова, застал у него Врангеля. Снова зашел разговор на тему, кому стоять во главе Крыма.

     — Петр Николаевич, - обратился Шиллинг к Врангелю, - я за власть не держусь, честолюбием не страдаю. Если будет от этого польза, то с удовольствием передам вам всю свою должность и командование войсками.

На это Врангель, по словам Шиллинга, ответил:

     — Я согласен, но при условии моей полной самостоятельности и полном разрыве всяких отношений с Деникиным.

Шиллинг стал горячо доказывать Врангелю, что это невыполнимо.

     Этим разговором дело, однако, не ограничилось. Когда Шиллинг сообщил о своем разговоре с Врангелем находившимся в Севастополе генералам Драгомирову (бывший председатель “Особого совещания” и главно-начальствующий Киевской области) и Лукомскому (преемник Драгомирова по должности расформированного “Особого совещания” и черноморский губернатор), то оба генерала также признали, что Врангель должен вступить на новый пост лишь с ведома Деникина. Когда Шиллинг встретился с Врангелем, последний сказал ему, что он готов вступить в управление Крымом и командование войсками даже с согласия главнокомандующего.

     — Однако, - рассказывал Шиллинг, - Деникин мне телеграфировал, что он совершенно не допускает участия генерала Врангеля в управлении Крымом.

     Проходит некоторый промежуток времени. Офицерское восстание, поднятое капитаном Орловым под лозунгом “Оздоровление тыла - для плодотворной борьбы с большевиками”, начинает принимать серьезный характер. Еще до приезда в Крым Шиллинга Орлов арестовал в Симферополе начальника его штаба генерала Чернавина, коменданта Севастополя генерала Субботина, начальника Симферопольского гарнизона, сам назначил себя на его место, приказав всем симферопольским гражданским властям оставаться на своих должностях. Это шумное выступление, встреченное общественными и политическими кругами Крыма с большим сочувствием, было как будто бы ликвидировано начальником крымских частей Добровольческой армии генералом Слащевым, который заставил Орлова бежать из Симферополя и скрыться в горах. Однако уже по приезде Шиллинга Орлов снова приступил к активным операциям и без всяких особых усилий занял Ялту. Шиллинг по телефону убеждал Орлова отправиться на фронт, но Орлов согласился на это лишь тогда, когда Ялта, вернее горные дороги, были по приказу Шиллинга заняты надежными частями. Слащев встретил Орлова, как отец блудного сына, и отправил его с отрядом на фронт. Через короткий промежуток времени капитан Орлов во главе своего отряда из четырехсот человек неожиданно снялся с фронта и снова двинулся к Симферополю. Здесь между слащевской конницей и орловцами завязался форменный бой, причем орловцы потерпели полное поражение, а их руководитель с тринадцатью человеками скрылся в горах.

     Орловщина взбудоражила Крым. Газеты, где происходила оживленная полемика между Слащевым и Орловым, читались нарасхват. Крымская общественность возлагала на Орлова большие надежды и была горько разочарована, когда Орлов занялся экспроприациями, когда орловщина стала вырождаться в бандитизм и в конце концов была окончательно ликвидирована. Между прочим, капитан Орлов письменно и устно утверждал, что он доверяет только Врангелю. В свою очередь Врангель послал Орлову в Ялту телеграмму, где он, как старый кадровый офицер, убеждал Орлова прекратить восстание и подчиниться всем приказам.

     Результатом орловщины, поставившей ставку перед грозной опасностью открытых выступлений в офицерской среде, явилась отставка командующего Черноморским флотом Ненюкова и начальника его штаба Бубнова. Поводом к этому послужил инцидент с яхтой “Колхида”, которая по приказу Шиллинга должна была высадить в Ялте десант для борьбы с орловцами. “Колхида” прибыла в Ялту. Принимавшие участие в десанте переговорили с орловцами и, не выполнив приказа, возвратились в Севастополь, о чем Шиллинг узнал случайно. За то, что Ненюков и Бубнов не донесли о невыполнении “Колхидой” боевой задачи, Шиллинг, которому был подчинен и флот, отчислил обоих адмиралов.

Несомненно, что отчисление Ненюкова и Бубнова явилось также результатом тех взаимоотношений, которые сложились между ними и Шиллингом после разговора о Врангеле и телеграммы Деникина. “Исключение со службы Ненюкова и Бубнова определяет в достаточной мере отношение мое к той политической игре, которая велась или ведется в Севастополе”, - так написал Деникин в ответ на донесения Шиллинга.

     Интересно отметить, что исключенный со службы адмирал Бубнов самовольно уехал на “Посаднике” в Константинополь, и Деникин, по словам Шиллинга, весьма опасался, что отставной адмирал, захватив корабль, не пожелает с ним расстаться.

     — Во время инцидента с “Колхидой”, - рассказывает Шиллинг, - я был в Джанкое, откуда разговаривал по аппарату с находившимся в Севастополе генералом Лукомским. Я сообщил ему, что главнокомандующий не согласен на мой уход и назначение Врангеля.

     — Очень жаль, - ответил Лукомский. - Вам одному здесь не справиться.

     — Нет, справлюсь, - обиделся Шиллинг.

Переговорив с главнокомандующим, ознакомив его с происшедшими событиями, Шиллинг попросил Лукомского посоветовать Врангелю уехать из Крыма. Врангель в ответ на это прислал Шиллингу телеграмму, где высказывал свое возмущение по поводу такого весьма оскорбительного предложения.

     — Как хотите, так и поступайте, - в таком смысле телеграфировал после этого Шиллинг Врангелю.

Все это разыгрывалось в первой половине февраля. Общее положение в Крыму во второй половине февраля продолжало оставаться весьма серьезным. В начале марта закулисная работа многих видных военных и политических деятелей стала принимать конкретные очертания и едва не вылилась в форму местного переворота.

     — 7 марта, - рассказывал мне Шиллинг, - я получил от Слащева, командовавшего Крымским фронтом, телеграмму с просьбой приехать в Джанкой. Приезжаю. Меня встречает почетный караул. Я иду к Слащеву и начинаю обсуждать с ним ряд текущих дел.

     Вдруг Слащев заявляет:

     — Умоляю тебя, откажись от должности...

     — Да я два раза просил об этом главнокомандующего, - ответил Шиллинг. - Он меня не отпускает. Последний раз я настаивал на отставке 20 февраля, когда был в Екатеринодаре.

     — Ты должен это сделать, - убеждал Слащев. - В противном случае произойдет катастрофа. Ведь против тебя в Крыму все страшно настроены.

     — С удовольствием бы ушел, но не считаю себя вправе сделать это, раз главнокомандующий не разрешает.

Слащев тогда предложил Шиллингу пойти к Брянскому, который был управляющим делами у Шиллинга и, находясь у Слащева ввиду острого приступа туберкулеза, лежал в кровати. Отправляясь с Шиллингом к Брянскому, Слащев обратился к находившемуся в комнате моряку, капитану 2-го ранга герцогу Лейхтенбергскому со словами:

     — Ваше высочество, пойдем.

     — Зачем? - спросил Шиллинг.

     — Он будет представителем морского ведомства, - ответил Слащев.

     — Да я никаких представителей не приглашал, - заметил Шиллинг и, оставив сконфуженного герцога в комнате, пошел со Слащевым к Брянскому.

     Брянский так же, как и Слащев, начал убеждать Шиллинга уйти со своего поста, мотивируя это тем, что против главноначальствующего все враждебно настроены за его личную жизнь.

     — Вы должны уйти, - говорил Брянский, - а иначе вас могут убить.

     — Подай наконец рапорт о болезни, - уговаривал Шиллинга Слащев, - а я за тебя вступлю в командование.

     Выслушав все это, Шиллинг закончил разговор словами:

     — Обо всем, что вы мне здесь говорите, я сообщу главнокомандующему и буду ждать его решения.

     Когда ночью Шиллинг снова зашел к Слащеву в вагон, то последний начал ругать Брянского.

     — Сам он настаивал на твоем вызове, а ничего не сказал. Читал он тебе письмо?

     — Какое письмо?

     — То, которое посылает главнокомандующему.

     — Нет, не читал.

     Слащев разразился проклятиями по адресу Брянского, чем и закончился разговор.

     Возвратившись в Феодосию, Шиллинг обо всем донес Деникину с просьбой освободить его от должности.

     “Но прошу для пользы дела не назначать на мою должность Слащева, а прислать другого человека”, - писал он в своем донесении.

     9 марта от Слащева вдруг получается шифрованная телеграмма на имя Шиллинга и копия ее на имя начальника штаба Деникина Романовского для срочного доклада главнокомандующему.

     “Прошу не отказать сообщить мне ваше решение относительно Брянского, - писал Шиллингу Слащев. -Повторяю и докладываю, что Брянский настаивал на том, что я обязан произвести у вас обыск, и гарантировал обнаружение незаконных денег и вещей; обязан для пользы дела задержать вас; как обвиняемого устранить от управления вооруженной силой; должен совместно с ним подписать письмо на имя главнокомандующего, обвиняющее вас в денежных преступлениях. Я 7 марта ходатайствовал о вашем приезде, встретил вас почетным караулом и предложил Брянскому при мне доложить вам все обвинения. Растерянность и нерешительность доклада вам известны. Происшедшее могу охарактеризовать только либо "орловщиной", либо желанием меня спровоцировать... ”

     Посылкой этой телеграммы Слащев, однако, не добился положительных результатов. Главнокомандующий составил себе вполне определенное мнение о его деятельности. Как рассказывал мне генерал-квартирмейстер штаба Деникина Махров, бывший после переезда ставки в Крым и ухода Романовского начальником штаба главнокомандующего, Деникин во время своего пребывания в Крыму, несмотря на все старания Слащева, категорически отказался принять его.

     — Почему вы этого не хотите? - спросил у Деникина Махров.

     — Если он приедет с фронта сюда в Феодосию, - сказал Деникин, - то я должен предать его суду и повесить...

Что касается Шиллинга, то он после получения телеграммы от Слащева отрешил от должности Брянского и передал дело о нем прокурору. 10 марта помощник Брянского Корпачинский предупредил Шиллинга, что в этот день на него готовится покушение. Шиллинг не обратил внимания на это и, как всегда, гулял по улицам Феодосии. Брянский потом пытался, но безуспешно, видеться с Шиллингом. Тогда он написал главноначальствующему рапорт, а потом туманное, полное загадочных намеков письмо, смысл коих сводился к тому, что Шиллинг все время, в особенности при поездке в Джанкой, находился на волоске от гибели, что там его хотели если не убить, то “подранить”, что, когда Слащев выразил сомнение, уйдет ли добровольно Шиллинг, герцог Лейхтенбергский заявил, что в противном случае 10 марта главноначальствующий будет убит. Он, Брянский, питавший глубокую симпатию к Шиллингу, должен был прибегать ко всяким ухищрениям, чтобы спасти его от гибели, и т. д.

     Вся эта крымская эпопея, о которой сам Шиллинг говорил, что он “ничего абсолютно в ней не понимает”, весьма характерна, особенно если сопоставить ее с совещанием в Ясиноватой и вообще с той атмосферой, которую нельзя охарактеризовать иначе, как словом “заговор”, царившей в Екатеринодаре незадолго до его падения.

     Достаточно сказать, что в Екатеринодаре о перевороте думали даже совершенно оторванные от действительности, не имевшие никакой реальной почвы под ногами, ничтожные по численности екатеринодарские социалисты-революционеры правого толка, утопические надежды которых подогревались полученными из Сибири сведениями о том, что сибирские эсеры снова захватили власть в свои руки. Наиболее видную роль среди эсеровской группы в Екатеринодаре играл Аргунов, бывший член Уфимской директории, имевший в это время весьма тесное общение с председателем Верховного Круга и Кубанской краевой Рады Тимошенко.

     Вполне реально стоял вопрос о перевороте среди руководящих кубанских кругов, квалифицировавших соглашение с Деникиным как большую ошибку, которую необходимо как можно скорее исправить. В противном случае, как думали представители этих кругов, население кубанских станиц никогда не пойдет за своим правительством, за Радой, за Верховным Кругом. В основе такого плана лежала, несомненно, тайная мысль о возможности соглашения с большевиками и признания ими независимости казачьих областей, которые затем заключат федеративный союз с соседними государственными образованиями и будут признаны Антантой.

     Независимо от тех соглашательских и несоглашательских течений, которые наблюдались в эти дни в екатеринодарских верхах, в низах разрасталось своеобразное зеленоармейское движение, возглавляемое, как я уже упоминал, членом Рады Пилюком, выдвинувшим лозунг: “Долой Гражданскую войну, долой большевиков справа и слева, долой коммунистов и монархистов!”. В десяти верстах от Екатеринодара, где находилась ставка, кубанское правительство, донское правительство, где заседал Верховный Круг, стоявший, судя по декларативным его заявлениям, на точке зрения непримиримой борьбы с большевиками, где заседал Донской войсковой Круг и Кубанская Рада, к этому времени уже сорганизовался отряд численностью до 10 тысяч человек. Пилюковцы отказывались идти на фронт и были, по-видимому, убеждены, что раз казаки определенно разорвут с добровольцами, то большевики охотно пойдут на соглашение с ними, казаками, на основе признания самостоятельности казачьих областей.

     На мой вопрос о мерах, которые принимаются для ликвидации пилюковщины, помощник кубанского военного министра генерала Болховитинова генерал Морозов ответил:

     — У нас нет реальных сил для ликвидации пилюковщины. Думаем послать против них бригаду донцов...

Этот уклончивый ответ становится вполне понятным, если принять во внимание, что в эти дни разъехавшиеся по станицам, чтобы побудить кубанцев идти на фронт, некоторые из членов кубанской фракции Верховного Круга после официальных устраивали неофициальные митинги, на которых призывали кубанцев не идти на фронт, а идти к Пилюку. Объясняется это в значительной мере тем, что многие из кубанских деятелей, жаждавших переворота, расценивали отряды Пилюка как ту реальную силу, которая даст возможность расправиться со ставкой и Деникиным.

     Общая дезорганизация, которая наблюдалась в эти дни, особенно бросалась в глаза при столкновении с денежным вопросом, весьма болезненно отражавшимся на настроениях широких обывательских масс. Дороговизна возросла до ужасающих размеров, причем особенно вздорожали продукты питания. Выпущенные главным командованием денежные знаки тысячерублевого достоинства - “колокола”, “одеяла”, как их презрительно именовали в низах, - ничего общего по внешнему виду не имевшие с привычными для глаза прежними денежными знаками, не принимались населением. А между тем ввиду истощения запасов ходких “донских” денежных знаков все расплаты производились “колоколами”. Обыватель был поставлен в трагически безвыходное положение. Еженедельно почти росли прибавки, параллельно росла дороговизна. Курс рубля падал с катастрофической быстротой, и, казалось, юг России на всех парах приближается к тому моменту, когда денежные знаки должны будут превратиться в простые бумажки.

     Южнорусское, донское, кубанское правительства, Верховный Круг, Рада, Донской Круг находились в состоянии полнейшей прострации. Члены этих учреждений думали теперь, главным образом, о скорейшем отъезде из Екатеринодара, а не о спасении положения, не о том, чтобы облегчить положение армии и положение предоставленного исключительно собственным силам командования.

     <...> Белое казачество окончательно разлагалось. Донцы разбегались или сдавались в плен, не желая отступать на Кубань. Кубанских казаков они не любили, называли их «хохлами» и добра от них не ожидали. А те действительно не проявляли гостеприимства к своим собратьям по казачеству.

     — Проворонили свой Тихий Дон и убирайтесь куда хотите. Прятаться на Кубани нечего, — говорили кубанцы донцам. 

     Один взятый нами в плен старый донской казак сказал, что он вместе с другими беженцами двигался на Кубань в своей бричке, на своей лошади.

     — Ну и где же твоя лошадь и бричка? — спросил я его.

     — Где? Отобрали кубанские казаки. Дали вот палку в руки и говорят: проваливай туда, откуда приехал <...>

Будённый Семен Михайлович

"Пройдённый путь"

       Эта статья была создана, исключительно благодаря помощи, казака И., а так же вашего внимания.
По вопросам поддержки данного проекта, вы можете обращаться в контактную форму сайта.