Если Петроград считается столицей революции, то столицей контрреволюции несомненно является Новочеркасск. Именно в Новочеркасск, 2 ноября 1917 года прибыл генерал Алексеев, и приступил к формированию Добровольческой Армии, именно в Новочеркасске было организовано первое организованное сопротивление большевизму. Если события близ Петрограда осенью 1917 года, когда казаки генерала Краснова шли на Петроград, лебединая песня московских юнкеров, или стычки офицеров с обезумившей солдатнёй, носили характер локальный, и являлись агонией Временного Правительства. Но именно на железнодорожных путях Области Войска Донского, где юные герои из партизанского отряда имени В. М. Чернецова, встретились в беспощадных боях с наступавшими на Дон террористами Ленина-Троцкого, и началась Гражданская Война.

Новочеркасск - весьма юный на тот момент город, построенный героем Отечественной Войны 1812 года графом и атаманом Матвеем Ивановичем Платовым. Город быстро рос и динамично развивался, и на начало 20-го века стал одним из лучших по развитию городов не только России, но и Восточной Европы. По ряду стратегических, политических, и судьбоносных аспектов, Новочеркасск стал "Русской Вандеей" и "Осиным гнездом контрреволюции" - как его называли в те времена.

Ниже приведены воспоминания Григория Николаевича Раковского, журналиста, военного корреспондента, очевидца событий периода Гражданской Войны в России, описавшего развязку боёв на Дону и Кубани 1919-1920 года.

     ... Для общей характеристики военного положения, создавшегося на фронте Добровольческой армии, весьма показательна была та обстановка, в которой происходило военное совещание, устроенное по приказанию главнокомандующего 2 ноября 1919 года в Харькове, в штабе Добровольческой армии, возглавляемой генералом Май-Маевским. На совещании, происходившем под председательством Деникина, присутствовали: начальник штаба главнокомандующего генерал Романовский, Май-Маевский с начальником своего штаба Ефимовым, командующий Донской армией Сидорин, генерал-квартирмейстер Кислов и другие.

     Поезд главнокомандующего, ехавшего в Харьков из Таганрога, опоздал часа на два, и это время Май-Маевский с чинами штаба ожидали генерала Деникина на харьковском вокзале. Обычно весьма шумный и веселый, штаб на этот раз поражал не принадлежащих к его составу общей растерянностью, тревогой и беспокойством, которые были написаны на лицах. На вопрос одного из участников совещания, какова обстановка на фронте, Май-Маевский ответил:

     — Ничего себе: удовлетворительная.

     Но здесь же, на вокзале, после этого ответа к нему подошел офицер Генерального штаба и стал что-то тихо докладывать. По лицам Май-Маевского и окружавших его видно было, что полученные известия весьма серьезны. Действительно, в эти часы Добровольческая армия оставляла Курск.

     Когда приехал главнокомандующий и все прибыли в штаб, Деникин первым долгом обратился к Май-Маевскому с приказанием доложить о положении на фронте. Все пошли в оперативное отделение. Оказалось, что нет карты. Май-Маевский заявил, что карта находится на вокзале, где, по его предположениям, должно было состояться совещание. Больше часа ожидали участники совещания, пока привезут карту, так как фактически на чинов штаба, на командующего, на все оперативное отделение была только одна карта, которой все и пользовались. На участников совещания эта маленькая, но весьма характерная деталь произвела весьма тяжелое впечатление.

     Долго ждали карты... Деникин начинал уже возмущаться задержкой. После часового ожидания он приказал осветить общую обстановку генералу Романовскому. Относительно положения на Донском фронте высказались Сидорин и Кислое. После этого Деникин предложил более детально осветить положение на фронте Добровольческой армии генерал-квартирмейстеру штаба этой армии полковнику Гоерцу, из доклада которого сразу же выяснилось, как мало осведомлен штаб о положении на фронте, о расположении частей, даже приблизительном. Когда начался подсчет сил противника на основании сведений, добытых разведкой, то чины штаба Добровольческой армии обнаружили свое полное незнание, кто перед ними и в каком числе воюет. Из этого доклада можно было сделать один вывод: фронт Добровольческой армии сбит и отходит в полном беспорядке, потому что нельзя было иначе допустить, что никто не знает местонахождения многих частей, хотя условия связи благодаря хорошо развитой железнодорожной сети были весьма удовлетворительны.

     В дальнейшем на совещании обсуждался ряд различных стратегических вопросов. Из доклада Май-Маевского и оценки обстановки перед участниками совещания определенно выяснилось, что Добровольческая армия находилась в страшно расстроенном состоянии, что никаких резервов не было. На фронт в день совещания отправлялось последнее пополнение в 700-800 человек и больше в ноябре никаких пополнений не было. С полной ясностью выяснилось, что системы запасных частей на территории Добровольческой армии создано не было. Не было произведено и сколько-нибудь правильной мобилизации.

     На совещании был выработан план боевых действий, причем предположено было выделить большую конную группу примерно в районе Валуек и подчинить ее генералу Мамонтову. Между прочим, во время совещания Деникин и Май-Маевский обменялись целым рядом реплик, из которых видно было, что главнокомандующий весьма взволнован гражданскою деятельностью Май-Маевско-го как главноначальствующего территории Добровольческой армии и с величайшим возмущением высказывался по поводу деятельности екатеринославского губернатора Щетинина. Май-Маевский доложил, что он уже им удален.

     В Харькове во время своего разговора с Деникиным и Романовским командующий Донской армией Сидорин, между прочим, поднял вопрос о событиях на Кубани, о которых пока было известно из приказа главнокомандующего о предании военно-полевому суду председателя и членов парижской делегации Кубанской краевой Рады во главе с Бычом за измену России, выразившуюся якобы в заключении особого самостийного договора с союзным “Горским правительством”. Сидорина беспокоил и вопрос о включении Кубани в состав тылового района Кавказской армии и о назначении для ликвидации кубанских осложнений генерала Врангеля и генерала Покровского. Обращаясь к Деникину, Сидорин заявил, что он очень беспокоится за исход событий, происходящих на Кубани, и думает, что там нужно действовать очень осторожно. В противном случае можно ожидать весьма серьезных осложнений, и это его волнует гораздо больше, чем тяжелое положение фронта.

     — Там ничего серьезного нет, и никаких осложнений, которых вы опасаетесь, там не произойдет, - успокоил Сидорина Романовский.

     — Я очень опасаюсь, - заявил командующий Донской армией, - что каждый неосторожный шаг, сделанный сейчас, послужит к развалу кубанских частей, находящихся на фронте.

Главнокомандующий прекратил этот разговор и сказал в заключение:

     — Врангель наконец этот узел разрубит. То или другое... Окончательное разрешение вопроса крайне необходимо. На Кубани сложилась невыносимо тяжелая атмосфера. Жить вместе так, как мы жили, дальше не возможно.

Поезд главнокомандующего ушел из Харькова утром, так как ночью можно было опасаться нападения на него бродивших в харьковском районе шаек махновцев.

     Сгущалась с каждым днем военная атмосфера, разрасталась тыловая разруха, спекуляция принимала характер общественного бедствия, воровство и казнокрадство достигали грандиозных размахов. Ко всему этому присоединились эпидемические болезни, и в особенности эпидемия сыпного тифа, от которой Вооруженные Силы на Юге России таяли буквально не по дням, а по часам. Я помню, например, как на станцию Миллерово (Калединск), где я находился в октябре месяце 1919 года, привозили с предыдущей станции Чертково целые поезда с мертвыми телами сыпнотифозных, которые умирали от холода, от недостатка ухода, от голодовки, от отсутствия примитивных удобств. Из поездов трупы по нескольку десятков грузили на большие телеги, хозяева которых, взгромоздившись на эти возы, отъезжали на кладбище, где в общие могилы сваливали свой страшный груз.

     А ведь все это можно было наблюдать и на других станциях... Эпидемия сыпного тифа свирепствовала по всему югу России. И нередко можно было видеть на тех же станциях вокзальные здания, переполненные больными и мертвыми, беседки в станционных садиках, переполненные трупами сыпнотифозных, сложенными, как дрова, в высокие штабели. Смертность царила колоссальная...

     Центр Добровольческой армии - город Харьков - находился уже накануне падения. Харьковские беженцы уже переполнили Ростов и двигались в Екатеринодар. Разочарование и пессимизм начинали постепенно овладевать широкими общественными и политическими кругами, ответственными представителями военной и гражданской власти. Уже в низах упорно говорили о том, что скоро “наши придут” и в Ростов и в Екатеринодар. Всеобщее воодушевление сменялось упадком духа при виде материального и морального разложения. Падал авторитет и престиж Добровольческой армии, ставки и членов “Особого совещания”, все еще ослепленных своим эфемерным величием.

     Несмотря на тяжелую обстановку, которая создалась в октябре и ноябре 1919 года, настроение казачьих военных руководителей в Донской армии отличалось бодрым оптимизмом и твердой уверенностью в том, что переживаемые испытания являются лишь временными. Главным основанием для такого оптимизма являлось настроение рядовой казачьей массы. Во время своего пребывания на Донском фронте в этот период я встречался и беседовал с весьма большим количеством лиц, начиная от командующего Донской армией и кончая рядовыми казаками. Жаловались на бесконечную усталость, жаловались на разруху, на эпидемию, на политические и другие ошибки, с невероятным озлоблением ругали тыл. Но ни один человек не указывал на возможность какого бы то ни было соглашения с большевиками. Все стояли на том, что с большевиками нужно бороться до конца. Даже тогда, когда определенно выяснилось, что на Дону казакам не удержаться, донцы с женами и детьми, со скотом и всем имуществом двинулись на юг, заявляя:

     — Пойдем всем Доном на Кубань, на Кавказ, в Персию, в Турцию, куда угодно, но только не останемся с большевиками.

     Так они и сделали.

      После харьковского совещания, когда военная обстановка не только не улучшалась, а ухудшалась с каждым днем, дальнейшее пребывание Май-Маевского на должности командующего Добровольческой армией стало абсолютно немыслимым. Не только военные, но и широкие политические и общественные круги в самых резких и отрицательных выражениях расценивали деятельность командующего Добровольческой армией, настаивая на его немедленном уходе. Но главнокомандующий и сам отлично сознавал это, и вопрос об отставке Май-Маевского и замене его генералом Врангелем был решен в положительном смысле.

     Генерал Врангель уже раньше, до назначения Май-Маевского, был, правда, в течение короткого времени, командующим Добровольческой армией. Его заменил Май-Маевский, выдвинувшийся во время боев с большевиками за Каменноугольный район зимой и весной 1919 года. Этою же весной большевики сосредоточили большие конные массы под Великокняжеской куда стянул свою конницу и генерал Деникин, который и предложил Врангелю взять эту конницу в свои руки. Оставив Добровольческую армию, Врангель успешно справился со своей новой задачей и после разгрома большевиков на Маныче стал командующим вновь сформированной главным образом из кубанских казаков Кавказской армией, во главе которой совершил тяжелый поход по Сальским степям и взял Царицын. Теперь Царицын находился накануне падения ввиду того, что против Кавказской армии большевики сосредоточили, как я уже упоминал, превосходные силы. На сравнительно молодого, энергичного, популярного в военных и гражданских кругах генерала Врангеля, несмотря на тяжелое положение Кавказской армии, тогда возлагались большие надежды как на одного из весьма талантливых военных начальников. Врангель сдал Кавказскую армию генералу Покровскому и вступил в командование Добровольческой армией. Но было уже поздно исправлять допущенные ошибки. Врангель не мог отстоять Харьков, который пал в типичной обстановке панической эвакуации, саркастически именуемой не эвакуацией, а саморазгромом. Добровольческая армия в состоянии полного хаоса и дезорганизации продолжала откатываться к югу. Положение на фронте осложнялось с каждым днем еще и тем, что конница Буденного продолжала углублять клин между Добровольческой армией и Донской. С каждым днем становилась все более и более реальной возможность полного разрыва между ними со всеми проистекающими из этого для армий последствиями.

Общее положение отягощалось наконец и тем, что между руководителями Донской и Добровольческой армий не было взаимного доверия. Представители командования были весьма обеспокоены тем, что Врангель не осаживает свой левый фланг для прикрытия Ростова, а почему-то еще более осаживает свой правый фланг, объясняя это тем, что со стороны Буденного наблюдается большая угроза правому флангу и тылу Добровольческой армии. Откидывая правый фланг и задерживая левый, Врангель, как были убеждены высшие представители командования Донской армии, хотел спасать Добровольческую армию, оторвавшись от Донской и предполагая отходить прямо на Крым.

     Опасения эти были настолько серьезны, что командующий Донской армией генерал Сидорин 9 декабря отправился к Деникину и заявил, что по всем действиям высшего командования Добровольческой армии он усматривает вполне определенное стремление изменить фронт и отходить на Крым, и доказывал это всей группировкой добровольческих войск и теми руководящими приказами, которые ослабляли правый фланг, прикрывавший Ростов, и держали выдвинутым далеко вперед левый фланг. Перемена фронта на Крым угрожает окончательным разрывом между Донской армией и Добровольческой, тем более, что такой весьма значительный разрыв существует уже и сейчас. По словам Сидорина, генерал Деникин на это ответил:

     — Я сам это вижу, отлично понимаю и одинаково с вами оцениваю обстановку. Я настолько обеспокоен всем этим, что приказал докладывать мне о каждом распоряжении Врангеля, дабы лично проверять и следить за всеми его директивами.

     — Я боюсь, - возразил Сидорин, - что умышленно будет создаваться такая боевая обстановка, которая заставит якобы волей или неволей совершать отход на Крым.

После обсуждения этого острого вопроса Деникин предложил Сидорину поехать к Врангелю, лично с ним переговорить и разрешить все недоразумения.

     11 декабря Сидорин выехал к генералу Врангелю. Поезда командующих армиями встретились на станции Ясиноватой, так как штаб Добровольческой армии ввиду тяжелого положения фронта спешно переходил в Харцызск. На станции Ясиноватой между Врангелем и Сидориным произошло продолжительное совещание, настолько характерное во всех отношениях, что я постараюсь изложить его возможно подробнее.

Утром, часов в 8-9, генерал Врангель с начальником своего штаба генералом Шатиловым пришли в поезд командующего Донской армией. Первыми словами Врангеля были:

     — Ну, Владимир Ильич, - нужно честно и открыто сознаться в том, что наше дело проиграно. Нужно подумать о нашем будущем.

     — Я не совсем с вами согласен, - возразил Сидорин.

     — Как же вы со мною не соглашаетесь, - горячо запротестовал Врангель, — ведь для меня очевидно, что дальнейшее сопротивление совершенно невозможно.

     После этого Врангель стал рассказывать, в каком состоянии находится Добровольческая армия. На фронте, по словам Врангеля, находятся три-четыре тысячи человек, которые доблестно дерутся и сдерживают ценой невероятных усилий натиск большевиков. Все остальное - это колоссальнейшие тылы, развращенные до последних пределов. Достаточно сказать, что отдельные полки имели по двести вагонов различного имущества. Войсковые части, главная масса офицерства, вообще командного состава усиленно занимались спекуляцией. Военная добыча отправлялась в тыл, ее сопровождали в большом количестве офицеры, масса различных воинских чинов для ликвидации этого имущества, для разного рода спекулятивных операций. Врангель указывал на вакханалию наживы, которая происходила в тылу, на те безобразия, которые творились на фронте. Он прочитал несколько своих докладов об этом главнокомандующему. Он заявил затем, что, по его мнению, необходимо немедленно подвергнуть самому беспощадному наказанию бывшего командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского как преступника, который развратил армию, не организовал запасных частей для подготовки пополнений, допустил все тыловые безобразия, центром которых была резиденция Май-Маевского — город Харьков.

     — Картина, нарисованная Врангелем, - рассказывал мне Сидорин, - была действительно потрясающей. Но я все ж таки заявил, что борьба может и должна продолжаться, что состояние Донской армии совсем иное, чем то состояние, в котором, по словам Врангеля, находилась Добровольческая армия. Я сказал, что на фронте Донском около сорока тысяч штыков и шашек, что части находятся в порядке, что, кроме того, у меня имеются еще не использованных, хорошо обученных не менее пятнадцати тысяч пополнений, что я уже теперь отправляю части Донской армии за Дон для того, чтобы там организовать оборону.

     Коснувшись вскользь крупных трений, происходивших между донским генералом Мамонтовым и ставленником Врангеля кубанцем Улагаем, Врангель показал Сидорину телеграмму генерала Улагая. В этой телеграмме указывалось на плохое состояние донских частей и, в частности, упоминалось о том, что около двух тысяч казаков донских побросали винтовки. В этой же телеграмме говорилось и о том, что кубанские казаки находятся в еще более плохом состоянии и у них наблюдается огромная тяга на Кубань.

     После обсуждений стратегического положения и подсчета сил Врангель предложил свой план дальнейших совместных действий. План этот сводился к следующему: так как Добровольческая армия фактически не существует, то всю эту армию для уничтожения всевозможных штабов, тылов необходимо свести в один корпус. Донскую армию нужно свести в два корпуса, а Кавказскую - в один.

     — Таким образом, - говорил Врангель, - я буду свободен, так как Добровольческой армии не будет, и предлагаю свои услуги для того, чтобы отправиться в Англию и там настоять перед союзниками, дабы они немедленно послали к нам достаточное количество транспортных средств для вывоза за границу офицеров и их семейств.

     — По-моему, - говорил Врангель, - Деникин и его штаб этого, конечно, сделать не сумеют. У меня же в Англии имеются весьма большие связи. Я достаточно там популярен. К тому же у меня здесь завязались весьма хорошие отношения с представителями английской военной миссии - генералом Бриггсом и генералом Хольманом. По дороге я могу заехать в Италию, где мне может оказать свое могущественное содействие великий князь Николай Николаевич3, с которым у меня великолепнейшие отношения. Имеются затем и другие связи. Могу побывать и во Франции с теми же целями.

     — Вы, Владимир Ильич, - убеждал Врангель Сидорина, - имеете большое влияние среди казаков, а потому вам придется оставаться во главе ваших корпусов, производить мобилизации, поднимать дух казаков. Вам уезжать никоим образом невозможно. Что касается Кавказской армии, то, как я говорил уже, ее нужно свести в один корпус. Генерал Покровский как человек, популярный на Кубани, должен взять на себя формирование новой Кубанской армии и вообще поднимать всех казаков, живущих на Кавказе. Главное командование, то есть ставка, в том виде, в каком она существовала, должна быть уничтожена. Деникин должен уйти и уступить пост главнокомандующего другому лицу.

     — Я во многом не согласился с этим проектом, — рассказывает Сидорин. - Тогда Врангель снова поднял очень тонкий и щекотливый вопрос о Деникине.

     — Вы согласны с тем, Владимир Ильич, — заявил он, — что главным командованием допущены колоссальнейшие ошибки, в особенности в организации гражданской власти?

     — Да, - ответил Сидорин, - ошибки были допущены весьма большие.

Во время дальнейшей беседы и критики различных мероприятий Деникина разговор зашел и о земельном вопросе. Критикуя программу земельной реформы, разработанную по приказанию Деникина, особенно настаивал Врангель на сохранении выкупной системы. Горячо возражая против этого, его собеседник указывал, что в революционный период, который мы переживаем, сохранить принцип выкупа невозможно, что нужно закрепить за крестьянами те земли, которые фактически находятся в их пользовании, до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе.

Разговор коснулся и связи Врангеля с “Особым совещанием”. Выяснилось, что некоторые из членов “Особого совещания” находятся с Врангелем в интенсивной переписке и совершенно разделяют его предположения относительно будущего строительства государства Российского. В основу этого строительства, по мнению Врангеля, должна быть положена военная диктатура. Из членов “Особого совещания” наиболее тесные отношения существовали у Врангеля с председателем “Особого совещания” генералом Лукомским.

     Когда разговор зашел о Новороссийске, то Врангель сообщил Сидорину, что им делались неоднократные представления в ставку о необходимости укрепления новороссийского плацдарма.

Жестоко раскритиковав деятельность Деникина, Врангель заявил:

     — Как же мы сможем под командованием Деникина продолжить какую бы то ни было борьбу? - и стал горячо доказывать Сидорину, что всем провалом дела борьбы с большевиками мы обязаны исключительно только Деникину, что если мы действительно хотим и можем, как думает Сидорин, продолжать борьбу, то продолжать ее дальше под флагом Деникина нельзя.

     На это Сидорин ответил:

     — Я считаю, Петр Николаевич, что именно Деникина нам необходимо оставить.

Во время дальнейшего разговора Сидорин высказался в том смысле, что Деникина некем заменить, некого выдвинуть на его место. Ему, Сидорину, как донскому казаку, тесно связавшему себя с Доном, нельзя было вступить в командование всеми Вооруженными Силами на Юге России. Совершенно не подходит к роли главнокомандующего и правителя генерал Покровский, командующий Кавказской армией. В очень осторожной форме перешел затем Сидорин к оценке возможностей для Врангеля занять указанный пост.

     — Я думаю, что для этой роли и вы, Петр Николаевич, не подходите. Вам мешает ваша фамилия, ибо в этот революционный период русский народ не пойдет в массе за вами. С этим нужно и приходится считаться.

В конце концов Врангель соглашался и с тем, что раз Деникин останется у власти, то в этом случае обязательно необходимы радикальные изменения в отношении личного состава ставки. Против этого Сидорин не возражал. Генерал Врангель, по-видимому, уже тогда замышлявший переворот, заявил, что всем командующим армиями - Сидорину, Врангелю и Покровскому -необходимо собраться, но без Деникина, и обсудить и окончательно решить затронутые во время совещания вопросы, в том числе и вопрос об оставлении Деникиным своего поста, и сделать затем соответствующее представление главнокомандующему.

     — Так как боевая обстановка весьма сложна, - закончил Врангель, - то созыв этого совещания придется на несколько дней отложить, а я пришлю вам и Покровскому телеграммы, и мы, по всей вероятности, сможем съехаться в Ростове числа 17 декабря.

     Проектируемое генералом Врангелем совещание не состоялось, так как ставка была осведомлена о той серьезной кампании, которую вел против нее Врангель, стремясь занять место главнокомандующего. В ставке знали, что Врангель оказывает большое влияние в этом отношении на некоторых видных членов “Особого совещания”, на отдельные, в особенности правые, общественные и политические организации, из которых в наиболее тесной связи находился Врангель с “Советом государственного объединения России”, во главе которого стоял Кривошеий.

     “Сбор совещания командующих армиями запрещаю”, - такую, совершенно неожиданную для них, телеграмму получили от главнокомандующего после совещания в Ясиноватой командующие армиями - Врангель, Сидорин и Покровский.

Я не имел возможности беседовать по поводу этого совещания в Ясиноватой с генералом Врангелем, но полгода спустя происходившее на этом совещании получило подтверждение в официальной обстановке.

Врангель в это время был главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России, сконцентрировавшимися в Крыму. В Севастополе, там, где находилась ставка генерала Врангеля, в военно-морском суде в это время разбиралось дело по обвинению генерала Сидорина и генерала Кельчевского в бездействии власти, выразившемся в том, что когда остатки Донской армии были из Новороссийска перевезены в Евпаторию и переформированы в корпус, при штабе корпуса, возглавляемого Сидориным и Кельчевским, издавалась газета “Донской вестник”, которая, как гласил обвинительный акт, возбуждала рознь между казаками и добровольцами, возбуждала вражду к главному командованию, подготовляла казачество к мысли о необходимости соглашения с большевиками. По доносу журналиста, “осважника” Ратимова, Врангель отчислил Сидорина и Кельчевского от должностей и затем предал суду. Дело об этих генералах по обвинению их первоначально в измене и содействию противнику, а затем, когда нелепость предъявленного обвинения стала очевидной для прокуратуры, в бездействии власти, разбиралось в военно-морском суде. Сидорин и Кельчевский были приговорены к четырем годам каторжных работ, и этот приговор ввиду его вопиющей несправедливости был отменен Врангелем и заменен увольнением Сидорина и Кельчевского от службы в дисциплинарном порядке без права ношения мундира. Во время процесса5 генерал Сидорин ссылался на совещание в Ясиноватой и настаивал на вызове в качестве свидетеля генерала Врангеля. В последнем же своем слове, между прочим, он заявил:

     — Я просил вызвать в суд в качестве свидетеля генерала Врангеля. Я был убежден, что благородная натура главнокомандующего заставит его показать то, что было на самом деле. Нынешний главнокомандующий на станции Ясиноватой во время моего совещания с ним был убежден, что война с большевиками окончательно проиграна, что драться с ними дальше невозможно и что нужно заняться подготовкой заключения мира с большевиками, спасением тех, кто не мог у них остаться...

Как бы то ни было, а после категорического приказания главнокомандующего прикрывать ростовское направление Врангель отдал распоряжение совершить весьма трудный фланговый марш с тем, чтобы соединиться с донцами и занять фронт для защиты Ростова.

     Видя чрезвычайно тяжелое положение Добровольческой армии, не зная, удастся или не удастся совершить труднейший фланговый марш, Врангель снова стал настаивать перед ставкой и Деникиным на том, что Добровольческая армия настолько ослабела, что ее, в сущности говоря, нужно свести в один корпус и что он, генерал Врангель, уедет на Кубань формировать кубанские корпуса, причем ручался, что сформирует три конных корпуса.

За несколько дней до сдачи Новочеркасска и Ростова по этому поводу и по поводу обороны этих важнейших пунктов поезд главнокомандующего и поезда командующих армиями - генералов Сидорина, Врангеля и Покровского - съехались в Ростов на совещание, происходившее под председательством Деникина. На этом совещании главнокомандующий заявил, что он решил расформировать Добровольческую армию, свести ее в один корпус под командой генерала Кутепова и включить этот Добровольческий корпус в состав Донской армии. Это заявление ни с чьей стороны не встретило возражений. Генерал Покровский остался командующим малочисленной Кавказской армией. Врангелю было предложено формировать кубанские части и ехать для этой цели на Кубань. Обсуждался и вопрос о необходимости немедленного укрепления Новороссийска, для чего было признано желательным послать туда инженеров и вести самым интенсивным образом фортификационные работы.

Когда участники совещания перешли к рассмотрению вопроса, касающегося обороны Ростова и Новочеркасска, то обнаружилось, что хотя давно было ясно, что войска отойдут к этим пунктам, к укреплению огромной важности позиции никаких мер до сих пор принято не было. Когда на совещание прибыли инженеры, которым было поручено укрепление этих позиций, то выяснилось в полной мере, что кое-где есть окопы для стрельбы с колена на узеньком фронте, кое-где навалены колья для проволочного заграждения, кое-где имеются бревна для постройки блиндажей. Больше ничего не было. Не были оборудованы и телефонные линии для связи с местами будущих штабов, не были оборудованы базы для действия танков, хотя их предполагалось выставить весьма значительное количество и на Ростовском, и на Новочеркасском фронтах.

Хотя полная непригодность позиций выяснилась с очевидностью, однако это мало встревожило начальника штаба главнокомандующего генерала Романовского, который указывал на ценность ростовских позиций с психологической стороны, а именно на то, что войска будут знать о предстоящем упорном бое перед Ростовом. Кучки материала и обозначенные окопы будут указывать на эти позиции. После выступления Романовского участники совещания называли эти позиции “психологическими”.

Интересно отметить, что присутствующим на совещании бросалось в глаза крайне пессимистическое настроение Деникина и Романовского, для которых Ростов и Новочеркасск были, по-видимому, последней ставкой. Романовский даже спросил одного из участников совещания:

     — Неужели вы думаете, что если мы принуждены будем оставить Ростов и Новочеркасск, то возможно еще какое-нибудь сопротивление?

На перроне Ростовского вокзала, где происходило совещание, в этот день я встретил одного из генералов для поручений при командующем Добровольческой армией - Артифексова. На мой вопрос, как обстоят дела в Добровольческой армии, мой собеседник ответил:

     — Скверно, очень скверно... Харцызск сдан. Весь Каменноугольный район сдан. С огромнейшими затруднениями, благодаря доблести дроздовцев, марковцев и корниловцев, нам удалось выполнить труднейшую, чрезвычайно рискованную фланговую операцию, которая состояла в том, чтобы соединиться с Донской армией.

     — Какое же наследие оставил вам Май-Маевский?

     — Пьянство, грабежи, повальные грабежи... Армия распустилась до последних пределов. Какой ум нужно было иметь, чтобы с теми силами, которые были в распоряжении Май-Маевского, идти на север, совершенно не имея за собою тыла. Если бы вы знали, какой развал, какие безобразия мы застали в Харькове...

Когда главнокомандующий согласился свернуть Добровольческую армию в один корпус и подчинить этот корпус командующему Донской армией, то оказалось, что Врангель уже сообщил фронтовым кубанским частям о переформировании кубанских казаков на Кубани в корпуса. Шкуро в это время отсутствовал. Приказ Врангеля нашел живейший отклик в уставших, изверившихся, разочарованных, обремененных добычей кубанских казаках, среди которых начался чуть ли не поголовный уход с фронта. Объясняется это в значительной мере тем, что в приказе о новых формированиях были намечены такие корпуса, в которые входили полки, находящиеся на фронте, а потому многие из кубанцев бросали фронт, ссылаясь на приказ Врангеля. Конечно, кубанцы стали уходить с фронта еще до прихода Врангеля, что вызывалось, как я указывал, целым рядом причин, среди которых немалую роль играли разочарование в борьбе и антагонизм к главному командованию, подогретые разгромом Кубанской Рады.

     Моральное разложение тыловых центров уже достигло своего апогея. Ни у кого в тылу не было уверенности, воли к победе. В Ростове уже начиналась паника. Еще пережевывались заезженные фразы о патриотизме, о самопожертвовании, о великой, единой, неделимой России. В действительности лишь немногие работали, чтобы помочь фронту. Большинство из находившихся в тылу общественных и политических деятелей, представители буржуазии думали лишь о том, как бы уехать поскорее в Екатеринодар, в Новороссийск, за границу. За ничтожными исключениями, везде наблюдался полный упадок духа. Даже среди игравшего большую роль в ставке и “Особом совещании” Центрального комитета “Партии народной свободы” раздавались, правда отдельные, голоса в пользу капитуляции, в пользу соглашения с Германией и т. д. “Особое совещание” доживало свои последние дни. Представители власти, находившиеся в панике, запрещали распространение панических слухов, разговоры об эвакуации, тогда как необходимость эвакуации была очевидной даже для младенцев.

Паника происходила в Ростове. То же было и в Новочеркасске. В весьма тяжелом положении находились остатки Добровольческой армии. Тяжело приходилось и Дону. Не было людей сильных. Вместо титанов у кормила власти находились обыватели - слабохарактерные, безвольные, близорукие... На фронте шли бои, а в тылу говорили, говорили и... ничего не делали. Даже говорить-то по-настоящему не умели, и в сущности никто из представителей центральной и местной власти не мог дать ответа на вопрос: что же нужно делать?

     На следующий день после ростовского совещания положение остатков Добровольческой армии в количестве нескольких тысяч человек настолько ухудшилось, что Ростов оказался под непосредственной угрозой со стороны противника. Покинув в Таганроге колоссальные запасы всякого военного имущества, ставка еле пробралась в Ростов, откуда уже уходила в Батайск. Ухудшалось и положение Донской армии, поставленной под ежечасную угрозу обходов и охватов и быстро отступавшей к Новочеркасску. Ростов уже агонизировал. Железнодорожные пути от Ростова до Новочеркасска и Таганрога были сплошь забиты поездными составами, и железнодорожная линия оказалась почти парализованной.

     В этот критический момент, когда представители органов власти, не исключая и Донского войскового Круга, и “Особого совещания”, должны были проявить наивысшую стойкость и работоспособность, они спешили как можно скорее сбежать на Кубань, в Екатеринодар, в Новороссийск, бросив все на произвол судьбы. На железных дорогах творилась вакханалия взяточничества, наблюдалась полнейшая дезорганизация. Бросали на произвол судьбы раненых и больных, в то время как спекулянты, представители крупной буржуазии, тысячи “работавших на оборону”, примазавшихся к всевозможным учреждениям лиц, - все они имели в своем распоряжении великолепные вагоны, целые поезда “особого назначения”, битком набитые чемоданами желтой кожи, всякой рухлядью, вплоть до роскошной мебели. Противнику оставлялись ценные военные грузы... разворовывались склады с обмундированием, гибли миллиарды... бросалось и расхищалось то, без чего нельзя было продолжать борьбу...

     Все, что создавалось с затратой таких колоссальных усилий, совершенно неожиданно расползалось во все стороны. Это был позорный провал системы, недостатки которой вдруг выявились с ужасающей рельефностью.

     Было поздно исправлять ошибки. Не только от наличия военной силы зависел сейчас исход борьбы. Неизмеримо большее значение имел моральный фактор. Большевики решили вопрос психологически. Их противники теряли веру в себя, волю к победе. И огромная донская конница, с глубокой ненавистью относившаяся к большевикам, теряла, как выражались фронтовики, “сердце” и отходила к Новочеркасску, не проявляя той стойкости, которой она отличалась несколько месяцев назад, когда не раз десять казаков гнали целый полк красноармейцев.

     Наблюдая в эти дни картину ужасающей разрухи, я задавал себе вопрос: “Были ли мы настолько жизнеспособны, чтобы в случае победы над большевиками создать новую Россию?” Нет, ибо претендовавшие на эту историческую роль слишком много принесли с собою на юг пережитков старого. Слишком много к первоначальному, чисто идейному, здоровому движению налипло всяких ракушек, облепивших корабль - Добровольческую армию - и теперь топивших его. В эти дни мне стало ясно, что будущее принадлежит не Деникину, не тем, кто его окружает. Быть может, они умеют воевать, они умеют умирать и могут умереть красиво. Быть может, их героизму будут изумляться, но... победят другие. Победят не большевики... нет... Этим другим принадлежит будущее.

     Характерно, что в общей оценке положения сходились теперь не только низы, но и верхи. Даже лица, возглавлявшие армии, в беседах с представителями печати и со мною в том числе прямо говорили, что причина катастрофы заключалась, главным образом, в неправильной политике.

     — Главная наша задача, - говорили они, - заключалась в том, чтобы разбить врага. Нам не раз предлагали живую силу. Мы ею не воспользовались, тогда как должны были принимать ее с распростертыми объятиями. Нужно было поставить себе одну задачу - разбить большевиков и довести страну до Учредительного собрания. Пусть Петлюра требует самостийности Украины. Получай ее, давай силу и бей большевиков. Все потом разберет и решит Учредительное собрание. Мы делили шкуру неубитого медведя. Горе наше, что за дело взялись отжившие, ничему не научившиеся люди. Ужас, трагизм положения генерала Деникина заключались в его одиночестве. Не раз он с отчаянием заявлял: “Меня ведь никто не поддерживает. Я - один”.

     Лихорадочно эвакуировался Ростов. Поезда со ставкой генерала Деникина находились в это время в Батайске, в двенадцати верстах южнее Ростова. Станция была переполнена поездами. Мимо Батайска все время проходили дезорганизованные части Добровольческой армии. В большом количестве шли кубанцы.

Вся эта масса бежавших с фронта людей далеко не походила на обыкновенных, типичных дезертиров. Эти люди чувствовали, что они совершают какое-то преступление, что у них нет оправдания. Но они замучились, изнервничались, потеряли веру в свои силы.

     — Идем на Кубань, по приказу. Там снова станем “организовываться”, - говорили одни.

     — Будем выгонять тыловиков на фронт, - утверждали другие.

     — Довольно воевать, пускай буржуи воюют, - говорили, наконец, третьи.

     Массовое дезертирство такого рода не представляло пока ничего опасного.

     “Дезертир тих и покорен” - такие донесения поступали с разных контрольных пунктов, устроенных для ловли дезертиров.

     И в этом апатичном дезертирстве чувствовалась, главным образом, бесконечная усталость, потеря веры в цели и возможность борьбы.

     Утром 23 декабря я из Батайска на телеге отправился в Ростов и Новочеркасск, чтобы быть свидетелем решительного боя, который должен был состояться под Новочеркасском.

     Вся дорога от Батайска до Ростова была покрыта отходившими частями, одиночными конными и пешими людьми и потоком беженцев, состоявшим, главным образом, из представителей буржуазии. По дороге то и дело попадались завязшие в грязи и брошенные автомобили, поломанные телеги, экипажи. На возах - груды вещей: тюфяки, чемоданы, мопсы... Куда бегут -никто не знает. Все охвачены одним желанием: бежать и бежать подальше от фронта. Под Ростовом поток беженцев сгустился до такой степени, что порою начинало казаться, будто население всего огромного города покидает насиженные места. Среди беженцев попадались казаки-кубанцы, одиночные офицеры и солдаты с винтовками за плечами. То были отбившиеся от своих частей. Тянулись батареи. Иногда, тяжело увязая в грязи, проходили расхлябанные воинские части. Возле Ростова вместо дороги - сплошное болото, в котором барахтались люди и лошади. Несколько опрокинутых карет, очевидно, помещичьих; возле них труп солдата в грязи; автомобиль, брошенный своими пассажирами, - все свидетельствовало о страшной панике. Это было понятно, ибо поток беженцев с территории Добровольческой армии носил определенную окраску. Все это по преимуществу были представители интеллигенции, или помещики, или служащие в учреждениях Добровольческой армии. Значительная же часть беженцев состояла из тех моллюсков, которые присосались к Добровольческой армии и ее учреждениям.

     А в это время по всем дорогам, находившимся восточнее, тянулся другой поток беженцев. Это были донские казаки, вернее их семейства, и калмыки. Старики, женщины, дети почти поголовно станичными и окружными таборами во главе со станичными и окружными атаманами двигались на юг. Они гнали перед собою стада скота и свое главное богатство - табуны лошадей. Здесь народные массы, не желавшие подчиняться большевикам, уходили со своей территории, покидали родные станицы, хутора и кочевья, шли в неизвестном направлении, не зная, что их ждет там, впереди, но зная, что позади вместе с большевиками они жить не могут. Это была грандиозная картина переселения целого народа, возвращавшая нас к давно минувшим временам средневековья.

     С большим трудом из Ростова, где находился штаб корпуса Кутепова8, где по улицам на фонарных и телефонных столбах были развешены по его приказанию те, кто считался большевиком или, по мнению вешавших, был изобличен в сочувствии им, 24-го вечером я добрался до Новочеркасска.

     Рождественскую ночь войска провели под Новочеркасском. Казалось, что вся обстановка складывается в пользу донцов. В последних боях, в особенности под Провальскими конными заводами, пассивно отступавшие казаки, что называется, огрызнулись, да так, что не одна тысяча красноармейцев осталась на поле сражения. Все офицеры и генералы в один голос говорили о бодром, уверенном настроении донцов. В таманском дворце я встретил председателя Донского войскового Круга Харламова, который вместе с командующим Донской армией генералом Сидориным только что вернулся после посещения частей корпуса генерала Мамонтова. Его общий вывод сводился к тому, что как командный состав, так и простые казаки настроены великолепно и готовы двинуться в бой, куда нужно, куда прикажут.

     С утра в первый день Рождества на подступах к Новочеркасску начался решительный бой. Яркое солнце освещало покрытый снегом притихший город. Во дворце атамана, где я увидел генерала Сидорина, на мой вопрос о положении дел он ответил:

     — Телеграфируйте в газеты, что мы бодры и верим в успех.

Верили в успех все. Все, казалось, было сделано, чтобы разбить врага и, кто знает, быть может, тем самым значительно изменить ход событий.

     В городе было тихо и безлюдно. Изредка по улицам проезжали конные казаки, двигались какие-то пешие команды. Проходит час, другой. Грохот орудийных выстрелов становится все слышнее и слышнее. В городе по-прежнему было спокойно.

     С крыши здания войскового штаба я наблюдал за ходом происходившего вдали на буграх боя. Обстановка казалась неясной. Стоявший возле меня инспектор донской артиллерии Майдель недовольно покачал головой.

     — Наши отходят, - заметил он.

     Вдали чуть-чуть видны были черные точки, темные пятна и линии: то наши и неприятельские части маневрировали и наступали друг на друга...

     В полевом штабе командующего царило выжидательное настроение.

     Проходит час, другой... Грохот орудийных выстрелов приближался. В сердце начинали закрадываться тревога и беспокойство. Настроение быстро понижалось.

     — Сбили с бугров. - Эти роковые слова, кем-то произнесенные, в одно мгновение облетели всех.

     К трем часам дня как-то сразу стало ясно, что наступает критический момент боя. В Новочеркасске начиналась сумятица. Заметались отдельные всадники и беженцы. Выстрелы раздавались уже под самым городом. По улицам быстро проходили обозы. Возле атаманского дворца спешно строились конвойные сотни. Через Новочеркасск в образцовом порядке, порою с песнями проходили уже и строевые части.

     Происходило что-то непонятное, необъяснимое... Сил, казалось, было более чем достаточно. Настроение войск было великолепное. И вдруг... столица Дона, колыбель Добровольческой армии, “змеиное гнездо контрреволюции”, по выражению большевиков, город Новочеркасск оставлялся донцами, можно сказать, без упорного, кровавого, беспощадного боя, к которому, по-видимому, войска были вполне готовы.

     Уже над городом начинали рваться шрапнели. Все заторопились.

     Вечерело. Войска и беженцы спускаются вниз, проходят через балку и направляются на Аксай.

     Все, казалось, никак не могли уяснить себе смысла и значения того, что произошло. Это было видно из тех летучих фраз, которыми обменивались между собою отступавшие.

     — Мы бы расколотили сегодня Думенко, да Буденный со своей конницей подоспел11.

     — Жалко Новочеркасска, Господи, как жалко...

     — Ничего, все равно дня через три, через пять вернемся обратно. Пусть только Мамонтов подойдет...

     — Мы свое возьмем: не первый раз покидаем Новочеркасск.

     — Ну и достанется же Новочеркасску от большевиков. Разорят дотла. Ведь это у них гнездо контрреволюции...

     Над городом видно уже зарево.

     — Новочеркасск горит...

     — Нет, это в Хотунке (в двух верстах севернее Новочеркасска).

     — Зарево-то, зарево какое...

     Панорама Народного художника СССР Николая Васильевича Овечкина, которая располагалась в кинотеатре "Ударник", поджег которого 26 августа 2001 года  годах совершила армянская мафия и банда мера-генерала Волкова. Диорама представляла из себя проведение искусства, и замечательный исторический материал. Диорама сконструирована belogvardeec.com из фотографий уважаемого ДОНЦА размещенных им на форуме Новочеркасск.net прошу прощения за качество колажирования, так как "пишу вам на седле".

     Расположенный на высокой горе, освещенный последними лучами солнечного заката, город был удивительно красив. На багровом небе отчетливо были видны клубы дыма.

Настроение у всех, казалось, все же было бодрым. Иногда с песнями проходили пехотные части. Тяжелое впечатление производили лишь беженцы с котомками за плечами, шедшие из Новочеркасска.

Мороз крепчал. Города уже не видно. Лишь багровые языки огня поднимались там, откуда вышли последние части Донской армии.

     На следующий день после падения Новочеркасска частями Добровольческого корпуса был оставлен Ростов. Направляясь из Новочеркасска в Батайск, я отчетливо слышал глухой гул орудийной канонады. За станицей Ольгинской открывалась роскошная зимняя панорама Ростова, Нахичевани, Кизитеринки, Аксая... Юго-западнее Ростова на ясном небе видно было большое дымовое облако. Это шел бой за Ростов. Из Батайска спешно один за другим отходили поезда. В панике метались беженцы.

     На станции в поезде Деникина происходило военное совещание, в котором участвовали атаманы и руководители вооруженных сил.

     Стемнело.

     — Добровольцы покидают Ростов, - пронеслось по станции, - в городе восстание местных большевиков...

     — Пожар, пожар! - раздаются крики. То загорелась электрическая станция поезда генерал-квартирмейстера Донской армии. Поднимается суматоха, потому что все опасаются местного выступления большевиков в Батайске и внезапного появления противника.

     Сгущалась нервная атмосфера. В Батайск то и дело приходили новые и новые толпы беженцев - офицеров, чиновников, просто интеллигентных людей, женщин и детей. Все поезда были ими переполнены до последних пределов, и многие вынуждены были пешком пробираться к Екатеринодару.

     Падение Ростова и Новочеркасска объясняется, главным образом, общими причинами, на которые я уже указывал в предыдущих главах, хотя большое значение имели и причины чисто военного характера, а также и неудачное стечение привходящих фактов. В силу общих причин, в особенности ввиду развала Добровольческой армии, участь Новочеркасска и Ростова, казалось, была предрешена фатальным ходом событий. Но среди представителей высшего командования за несколько дней до оставления Ростова и Новочеркасска стала укрепляться уверенность в том, что, быть может, и удастся отстоять эти в высшей степени важные пункты. Боеспособность и дух донской конницы, в особенности 4-го корпуса, которым командовал Мамонтов, сильно повысились благодаря тому, что в течение последних дней после продолжительных неудач конница имела несколько удачных боев, в том числе и под Провальскими конными заводами. Во время этих боев донцы приобрели даже утерянное в период отступления оружие и пушки. Таким образом, к моменту подхода большевиков к Новочеркасску ядро Донской армии, 4-й корпус генерала Мамонтова, являлся вполне надежной боевой единицей.

Ввиду этого более слабому 3-му Донскому конному корпусу, которым командовал генерал Гуселыщиков, была поручена оборона Новочеркасска совместно с частью 1-го Донского корпуса, который действовал по берегам Дона, обеспечивая правый фланг этого района. Оборона Ростова была поручена ослабленному продолжительным отступлением и упорными боями Добровольческому корпусу, которому была придана прибывшая с Кавказа Терская бригада. Оборонять Ростов должна была и конная группа генерала Топоркова, состоявшая из не ушедших домой кубанцев и терцев. Корпус Мамонтова был расположен в виде резерва между Ростовом и Новочеркасском. Донское командование предполагало, по-видимому, использовать его следующим образом: если большевики прежде всего направят свои удары на Ростов, то - против Ростова, если на Новочеркасск, то - против новочеркасской группы красных. Первой группой советских войск командовал главковерх Буденный, второй - Думенко.

     24 декабря стало выясняться, что бой под Новочеркасском начнется раньше, чем под Ростовом, так как Буденный шел медленнее Думенко. Ввиду этого из штаба Донской армии был послан Мамонтову приказ идти на Александрово-Грушевск с целью разбить группу Думенко. Топорков со своим отрядом должен был защищать правый фланг Добровольческого корпуса. Мамонтов же отдал распоряжение ударить против ростовской группы большевиков, против Буденного. Ввиду позднего получения новой директивы он донес в штаб, что вынужден действовать против Буденного. Это и было санкционировано штабом.

     25 декабря Мамонтов вместе с Топорковым имели крупный успех и сильно потрепали части ростовской группы большевиков. Под вечер в этот день Мамонтов узнает о тяжелом положении Новочеркасска. Вместо того чтобы продолжать свои атаки на группу Буденного, он отошел в исходное положение и решил утром 26 декабря наступать на Новочеркасск.

     — Положение, - как мне потом рассказывал покойный Мамонтов, - было тяжелое. Имея бой с противником, я прошел 35 верст, потом вернулся назад. Сделав почти 80 верст, я должен был на следующий день вести снова тяжелый бой.

     26 декабря начался бой на “психологических” ростовских позициях. Буденный ринулся вперед, прорвал и почти целиком захватил в плен Терскую бригаду. Отряд Топоркова начал тогда отходить без боя.

     — Весьма опасаясь за переправы, - рассказывал мне Мамонтов, - видя, как болезненно отражается на моих казаках оттепель, которая с часу на час могла отрезать нам возможность отхода по льду за Дон, я отошел за аксайскую переправу.

Находившийся в тылу у Думенко начальник 4-й дивизии генерал Лобов, вместо того чтобы ударить в тыл большевикам, принял решение пойти на станицу Мелиховскую, чем весьма ослабил защищавший Новочеркасск корпус Гуселыцикова и заставил его отходить к станице Старочеркасской.

     Участь Ростова была предрешена падением Новочеркасска, откуда большевики могли весьма легко зайти в тыл добровольцам.

     Пал Новочеркасск, пал Ростов. Для Вооруженных Сил на Юге России начался новый период.

     Всю ночь продолжалась спешная эвакуация Ростова и Батайска. Под утро 27 декабря из Батайска стали выезжать поезда различных штабов. Штаб Деникина очутился в Тихорецкой. Штаб командира Добровольческого корпуса Кутепова перешел из Ростова в Батайск, потом в Кущевку. Штаб Донской армии прибыл в Сосыку, находившуюся на скрещении Черноморской железной дороги (Ростов-Сосыка-Екатеринодар) и ее ветки на Ейск.

Колокола печально пели.

В домах прощались, во дворе:

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город, на горе.

Сноси неслыханные муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки,

В канун Рождения Христа,

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешенный галоп кобылы,

Меня бросающий на юг.

Николай Туроверов

Из поэмы 'Новочеркасск'

     Статью подготовил Сергей Белогвардеец.

     Данную статью, я смог создать исключительно благодаря тому, что арендовал компьютер в интернет-кафе, благодаря финансовой помощи брата-казака И.
Благодарю Вас за помощь дорогие братья казаки и сёстры казачки!

     Светлый праздник Рождества Христова, за окном ноздреватый хлюпающий снег, солнце светит почти по весеннему этим январским днем 13-го года. Ездил по делам в гаражи, что на северо-западной окраине Новочеркасска, и на секунду глянув на север, не раздумывая припарковал авто и вышел на крутой склон.

     Здесь все не так как было тем трагическим днём 6 января 1920 года, за Тузловом ощетинился заводскими трубами рабочий поселок, растут многоэтажки строимые ворами-бизнесменами, лишь степь меж городом и поселком почти такая же как и в 1920 году. Среди посеревшего от таяния снега темнеет колючий прошлогодний буриян, голубеет льдом Тузлов, и лишь дачи на Татарском "Хомутце"* да высоковольтные линии изменили тот вид.

     Зажмурившись представляю конные сотни в дыму разрывов отбивающие атаки красной армии, чадящий дымом бронепоезд поливающий шрапнелью наступающие с севера цепи пехоты, но опрокинутый на Персиановских и Кадамовских холмах корпус Гусельщикова уже катился к фашинному мосту...

     Белые ушли.

     Долгие годы ждали их дети, жены, старушки матери, но  вернуться им было не суждено. Их кости лежат в далеком Крыму, под Бутовскими многоэтажками, в суровой Сибири, их раскидал поток бурной Дравы, схоронили волны Цемесской бухты в Новороссийске... Но мы ждём Вас дорогие наши бойцы, вы обязательно вернетесь пусть не телами, но мудростью в наши сердца.

     Я глубоко вдохнул сырой воздух январской оттепели и показался запах пороховой гари и конского пота... Противно зазвонил телефон...

_______________

* Хомутец - петля Тузлова близ Татарской слободы. Там в весной 1918 Восставшие казаки и Дроздовцы изрубили краснюков.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

1. Сайт Атамана Всевеликого Войска Донского за рубежом don-ataman.org

2. Сайт Еланского и Подольского музейно-мемориальных комплексов https://elan-kazak.org/
3. Сайт Википедия.

4. Форум Новочеркасск.net, фотографии пользователя ДОНЕЦ.
5. Сайт фонда имени священника Илии Попова