За Кубанью.

     Итак, Вооруженные Силы на Юге России очутились за Кубанью, где, по планам командования, предполагалось отдохнуть, привести в порядок дезорганизованные воинские части, пополниться путем мобилизации, выждать окончательного перелома настроения на Кубани, а затем, форсировав реку, идти снова на север. Но вера в свои силы была окончательно подорвана общим характером отступления, происходившего в последние дни, и той обстановкой, которая создалась во время оставления Екатеринодара.

     Даже оптимисты и те говорили:

     — После сдачи Екатеринодара и того зрелища, которое можно было наблюдать на железнодорожном мосту, вряд ли приходится думать, что мы устоим за Кубанью.

     Удержимся ли мы на переправах и если не удержимся, то куда будем отходить - вот два вопроса, которые стояли перед каждым из отступавших. Третий больной вопрос - это был вопрос продовольственный. За Кубанью армия вступила уже в бесхлебную местность, которая не только не могла прокормить прибывших, но и сама в нормальное время питалась хлебом, привезенным из богатых в продовольственном отношении районов Кубанской области.

     В Новороссийске тем временем шла лихорадочная эвакуация. Съехавшиеся со всего юга России беженцы садились на пароходы, уезжая в Константинополь и далее. Эвакуировались англичанами на Принцевы острова, в Сербию, Болгарию семьи военнослужащих, раненые, больные. Удирали в чужие страны спекулянты, мародеры тыла, всевозможные “осважники”, тысячи лиц, облепивших Добровольческую армию, присосавшихся к идейной по первоначальному характеру борьбе, наживших миллионы и теперь стремившихся поскорее очутиться в безопасных местах.

     Гнусное зрелище представлял в это время из себя панический Новороссийск, где за спиной агонизировавшего фронта скопились десятки тысяч людей, из которых большая часть были вполне здоровы и способны с оружием в руках отстаивать право на свое существование. Тяжело было наблюдать этих безвольных, дряблых представителей нашей либеральной и консервативной, совершенно обанкротившейся интеллигенции. Неприятный осадок на душе оставляли все эти растерявшиеся перед крушением их чаяний и надежд помещики, представители потерпевшей полное поражение нежизнеспособной буржуазии, десятки и сотни генералов, тысячи стремившихся поскорее уехать здоровых офицеров, озлобленных, разочарованных, проклинавших всех и вся.

     В тяжелом одиночестве, окруженный безвольными, растерянными людьми, думавшими только о своем спасении, должен был в этот момент руководить борьбою генерал Деникин...

     Союзники по-прежнему продолжали оказывать материальную помощь и гарантировали ее при всяких условиях. От помощи живой силой они по-прежнему уклонялись и ничего не давали, кроме десанта из двух батальонов англичан для охраны своей Новороссийской базы. Гарантирована была и поддержка английского флота. Надо отдать справедливость представителям Антанты - они широко организовали вывоз больных и раненых, а также семей, обеспечивая их на первых порах прожиточным минимумом. Семьи размещались на Принцевых островах в первую очередь, затем в Сербии, Каире, Мальте и других пунктах. Главным командованием принимались меры к тому, чтобы до некоторой степени обеспечить эвакуируемых, помимо квартир, полным содержанием, которое принимали на себя англичане, сербы, французы, болгары, итальянцы, американцы.

     На фронте после сдачи Екатеринодара как будто бы наступила передышка. Всем хотелось верить, что после столь продолжительного весеннего победоносного наступления большевики должны дать себе отдых, тем более что разливавшаяся многоводная Кубань со взорванными мостами казалась весьма существенной преградой, оборону которой можно вести без особых затруднений с незначительными силами.

     Левый фланг нового фронта Вооруженных Сил на Юге России занимал, как и раньше, Добровольческий корпус, затем расположилась Донская армия. На правом фланге, в районе Усть-Лабы, находились разрозненные, не имевшие связи ни со ставкой, ни с Донским штабом части сильно пополнившейся за последние дни Кубанской армии.

Георгие-Афипская, где разместился штаб Донской армии, составлявшей главную массу Вооруженных Сил на Юге России, была расположена в предгорной равнине. Совсем близко от нее уже начинались черноморские горы, хозяевами которых были “зеленые”.

     Наступила хорошая погода. В нежном, слегка туманном весеннем воздухе отчетливо выступают седловины, хребты и остроконечные вершины. На земле еще кое-где виднеется быстро таявший снег. Вокруг станции вся равнина покрыта обозами беженцев и воинскими частями. Казаки, офицеры, солдаты - все отдыхают после многодневного отступления. Тут же на солнышке многие снимают с себя белье и ловят паразитов, которые в период отступления заедали и войска, и беженцев. Станция загружена тифозными, брошенными прямо на грязный каменный пол. Между ними попадаются и мертвые. Здесь же, возле станции, расположились вылетевшие из Екатеринодара аэропланы. В течение всего дня они то взлетают на воздух, то снова опускаются целыми десятками. По равнине тянутся на юг обозы беженцев. Особенно тяжело смотреть на калмыков, буквально до последнего человека ушедших с родины от большевиков. В свое время их резали большевики. Беспощадно расправлялись с большевиками и калмыки. Теперь эти мирные люди имели перед собой только один, им самим не известный выход.

     — Ты себе можешь спокойно отходить, - говорили они казакам и солдатам. - Погоны снимешь, звезду налепишь - и ты красноармеец. А у меня морда кадетская (“кадетами” большевики именовали своих противников).

В малиновых, красных и черных халатах бродят калмыки по станции, с растерянным видом чего-то ищут. Здесь и женщины с грудными детьми. Здесь и дряхлые старики и старухи. Бегают за ними детишки. Калмыки ищут хлеба, а достать его здесь очень трудно.

     Настроение у всех весьма неопределенное. Все сознают тяжелую безвыходность положения, а потому никто не знает, куда будут отступать (в этом уже не сомневались), что будет с ними через день, через два. Одни говорят, что отступать будут в горы к морю; другие утверждают, что отходить нужно на Таманский полуостров; третьи настаивают, что нужно направляться сначала в хлебный Майкопский отдел Кубанской области, а затем в Грузию. Но в общем все почему-то апатично спокойны, что являлось, по-видимому, следствием отхода не только вооруженных сил, но и поголовного ухода с ними населения. Казалось, что вся эта масса людей не может погибнуть и что такой или иной выход будет найден.

В Афинскую же прибыла и донская фракция Верховного Круга вместе с некоторыми из членов Донского войскового Круга. Они уже после разговора председателя фракции с Сидориным и Кельчевским раскаивались в том, что вынесли опрометчивое постановление о разрыве с главнокомандующим, тем более, что никто из войсковых начальников, за ничтожными исключениями, не допускал даже мысли о возможности в такой критический момент провести в жизнь постановление Круга. Здесь же выяснилось, что инициаторы этого постановления спровоцировали остальных членов Круга, сообщив им, что генерал Кельчевский как военный министр Южнорусского правительства согласен руководить вооруженными силами.

     — Форменная провокация, - возмущался, узнав об этом, Кельчевский, который к тому же только номинально был военным министром, так как совершенно не верил в жизнеспособность Южнорусского правительства и предпочитал оставаться в должности начальника штаба Донской армии.

     Сидорин же заявил донцам - членам Верховного Круга:

     — Передо мною дилемма: я могу, воспользовавшись этим постановлением, уйти, умыть руки. Но у меня есть чувство долга, и я буду держаться до последнего. В таком случае я должен объявить изменниками общему делу членов Верховного Круга.

     Кончилось это тем, что раскаявшиеся члены донской фракции Верховного Круга вынесли постановление об аннулировании резолюции Верховного Круга относительно разрыва.

     Представители Кубани в лице атамана Букретова, правительства, Рады с входившей в ее состав кубанской фракцией Верховного Круга отступали вместе со своей армией за Кубань. Они решили игнорировать Новороссийск и главное командование. Но, не говоря уже о том, что командующий Кубанской армией Улагай пробирался в своем поезде в Новороссийск, начальники кубанских частей, за малыми исключениями, были настроены против разрыва и, оставшись без своего командующего, весьма неохотно подчинялись Букретову, реагируя в общем на разрыв так же, как и представители донского командования.

     — Вам известно наше постановление о разрыве? - спрашивал, например, у командира Кубанского корпуса Топоркова председатель Верховного Круга и Кубанской краевой Рады Тимошенко.

     — Известно, - ответил Топорков. - Но у меня сейчас нет патронов, дайте мне их. Есть у вас патроны?

     — Нет, - ответил Тимошенко.

     — Хорошо, - заявил Топорков. - В таком случае я пойду туда, где они имеются, пойду к Деникину.

В общем кубанские власти, видимо, решили действовать совершенно самостоятельно, склоняясь к мысли идти в Грузию, где и переждать острый период борьбы, если не удастся войти в соглашение с большевиками на основах признания независимости казачьих областей как Советской Россией, так и союзниками.

Этот вопрос усиленно обсуждала Кубанская Рада.

     После сдачи Екатеринодара внимание правителей военного командования было направлено на то, чтобы наметить пути дальнейшего отступления. Донцам было предложено из Георгие-Афинской в случае отхода двигаться на Джубгу и Геленджик. На Добровольческий корпус, который был выделен из состава Донской армии и подчинен непосредственно главнокомандующему, была возложена защита участка от устья Кубани до Оль-гинской, включая в этот участок и переправу у станицы Варенниковской. Кубанцы же, повторяю, действовали самостоятельно.

     5 марта командующий Донской армией из Геор-гие-Афипской летел в Новороссийск к генералу Деникину. Во время своего разговора с ним Сидорин настаивал на том, чтобы в первую очередь немедленно наладить подвоз продовольствия к горным проходам вдоль побережья на путях к Геленджику, дабы облегчить Донской армии отход устройством на путях баз для питания как продовольствием, так и снарядами. Генерал Деникин убеждал Сидорина, что лучше отойти на Таманский полуостров, что им сделано распоряжение о сосредотачивании в Тамани громадного числа судов, которые в случае надобности перевезут в Крым не только пеших, но и лошадей. Ссылаясь на последние рекогносцировки, Деникин указал, что несколькими заслонами можно держаться на Тамани столько, сколько потребуется, что Тамань чрезвычайно богата продовольствием, что там никакой опасности не предвидится, так как полуостров будет прочно держаться добровольцами.

     — С армией можно идти на Тамань, - возражал ему Сидорин, - но нужно опасаться, что вместе с войсками хлынут и беженцы. На Тамани, на этом маленьком клочке, соберется такая масса людей, что нужно опасаться весьма серьезных осложнений.

     — Ввиду этого, - говорил Сидорин, - по моему мнению, более правильно было бы отходить вдоль Черноморского побережья: Добровольческий корпус будет отходить на Новороссийск, донцы - на Геленджик, Джугбу и Туапсе. Необходимо поэтому срочно сделать распоряжение о плавучих базах для питания продовольствием и снарядами армии, когда она будет идти по Черноморскому побережью.

     — Боевых припасов и продовольствия для людей будет достаточно, - заявил Деникин. - Будет достаточно и зернового фуража. Сено же для лошадей подвезти невозможно.

     5 марта, по словам Сидорина, официально вопрос о переезде в Крым не возникал.

А между тем большевики не дремали и начинали форсировать такую большую реку, как Кубань, не давая своему противнику буквально ни одного дня для настоящей передышки. Они переправлялись ниже Усть-Лабы. Одновременно с этим шла переправа на главном направлении - против Екатеринодара.

     6 марта переправа началась с раннего утра. Первая попытка увенчалась успехом. Большевики, правда, в весьма незначительном количестве, переправились на другую сторону Кубани. Произошло это благодаря поразительно небрежному отношению к охране переправы совершенно небоеспособных частей, на которые была возложена эта первостепенной важности задача. Как выяснилось, охрана переправы, от которой зависело чуть ли не существование армии, в наиболее ответствен ном пункте - против Екатеринодара - была возложена на ничтожные по численности, небрежно относившиеся к своим обязанностям редкие сторожевые заставы. Некоторые из этих застав даже не имели пулеметов и были расположены одна от другой на пять-десять верст.

     В результате двум ротам большевиков удалось закрепиться на левом берегу Кубани против Екатеринодара. 6 марта спасал положение бронепоезд “Атаман Самсонов”, которым лично руководил инспектор артиллерии генерал Майдель.           Начальники частей, охранявших Кубань, спохватились, бросились исправлять ошибки, но было уже поздно.

марта большевики уже чинили мало разрушенный, как теперь выяснилось, деревянный мост. Было ясно, что переправа останется за противником. В течение последнего месяца все планы и расчеты как высших, так и низших чинов армии, а также и беженцев строились, главным образом, на отходе за Кубань. Такая неутомимость, энергия и высокая активность большевиков были для всех совершенно неожиданными. Строя и обсуждая планы дальнейшего отхода, никто не предполагал, однако, что противник переправится через Кубань чуть ли не на следующий день после взятия Екатеринодара.

На командный состав все это произвело потрясающее впечатление. Раз две роты переправились через многоводную реку, охраняемую силами почти двух корпусов, то тем самым подрывалась окончательно последняя надежда на возможность продолжения борьбы с большевиками на юго-востоке и Кавказе.

     Итак, 7 марта переправа у Екатеринодара была окончательно у красных. Противник форсировал реку, и бои шли у аула Тахтамукая. Контратаки донцов были неудачны, а потому можно было опасаться, что противник прорвет фронт между 4-м и 2-м Донскими корпусами и расколет Донскую армию на две части.

     Поезд штаба Кубанской армии во главе с Улагаем в это время находился возле штаба Донской армии. Генерал Улагай, оторвавшись от своих кубанцев в Усть-Лабе, вместо того чтобы ехать на туапсинское шоссе, как указывали вполне резонно в донском штабе, прибыл в Екатеринодар и теперь держался возле штабных поездов Донской армии, не имея почти никакой связи с кубанскими частями и не пытаясь ехать туда, что, конечно, было огромной ошибкой. Улагай направлялся в Новороссийск, чтобы выяснить с главнокомандующим ряд острых вопросов, возникших в связи с постановлением Верховного Круга о разрыве с Деникиным. На это обстоятельство и ссылались чины кубанского штаба в оправдание своего пребывания вдали от Кубанской армии.

     Итак, перед голодной армией и беженцами во всей своей остроте встал вопрос об отходе по местности, лишенной каких бы то ни было продовольственных запасов. Настроение войсковых частей быстро падало. Уже поступали сведения о разговорах на тему об уходе к “зеленым” в горы, о возможности переговоров с большевиками и т. д.

“Куда отходить?” - вот проклятый вопрос, который неотвязно стоял перед всеми, ибо уже были получены сведения о взятии Армавира красными, о том, что Майкоп занят “зелеными”, что “зеленые” в горах определенно враждебно настроены против отступавших. Казалось, что остается только два выхода: или уйти на Новороссийск, или на Таманский полуостров.

Что касается дорог через горы на Туапсе, то, не говоря уже о том, что лежащие на этих путях станицы были переполнены “зелеными”, путем разведки выяснилось также, что этот путь чрезвычайно трудно проходим. Казалось несомненным, что армия потеряет остатки артиллерии, обозы, а люди и лошади очутятся в катастрофическом положении благодаря полному отсутствию продовольствия в этой бесплодной местности.

     На совещании командиров корпусов, происходившем 6 марта в Георгие-Афинской, донцами было внесено решение: согласиться на план, предложенный главнокомандующим, и отходить на Тамань, чтобы в случае надобности переброситься в Крым. С этим решением, а также с целью разъяснить инцидент с Верховным Кругом и сообщить о том, что донская фракция в Георгие-Афинской категорически высказалась против разрыва с Деникиным, начальник штаба Донской армии генерал Кельчевский 7 марта полетел в Новороссийск (поезда в это время почти не ходили) с докладом главнокомандующему. Условия производства операции, о которых Кельчевский должен был сообщить Деникину, заключались в следующем: первой воинской частью, которая будет переброшена в Крым, должна была быть непременно донская дивизия, дабы казаки знали, что их не бросят на побережье. Считаясь с возможностью всяких неожиданных осложнений, не доверяя добровольцам, было решено также держать при главнокомандующем особое представительство от Донской армии, - независимо от тех представителей, которых имел при ставке донской атаман. Специально уполномоченные донским командованием лица должны были следить за всеми мероприятиями в отношении эвакуации и блюсти интересы Донской армии, принимая участие во всех перевозках. Об этих перевозках они должны были немедленно сообщать в штаб, попутно освещая все, что происходит в Новороссийске. Эта миссия, в состав которой вошли в качестве председателя - генерал Майдель, членов - два генерала братья Калиновские и начальник оперативного отделения Донской армии полковник Добрынин, выехала в Новороссийск 8 марта. Миссия должна была настаивать на предоставлении ей права непосредственного, а не через начальника штаба, доклада главнокомандующему.

     Вот условия, которые ставились Деникину ввиду опасений, возникавших в связи с приближавшейся эвакуацией.

     Когда генерал Кельчевский сообщил о посылке такой миссии, главнокомандующий был этим страшно возмущен.

     — Это что же, контроль? - спросил он.

     — Да, - ответил ему Кельчевский, - так как вам не докладывают об истинном положении вещей, а извращают факты. Вы истины в полной мере не знаете, и у нас имеются вполне серьезные опасения, что донские части будут поставлены в чрезвычайно тяжелое положение. Мы просим, чтобы наши представители были здесь и следили за всеми эвакуационными мероприятиями, дабы мы находились в курсе всего того, что здесь происходит.

     — Это чистейшая самостийность, - возмущенно заявил Деникин.

Кельчевский, по его словам, телеграфировал о своем разговоре с Деникиным Сидорину, который от себя послал главнокомандующему телеграмму с указанием, что миссия выезжает и что он настоятельно просит предоставить ей право непосредственного доклада, а не через начальника штаба.

     Когда Кельчевский сделал свой доклад, Деникин выразил большое удовлетворение по поводу того, что в Донской армии все согласились идти на Тамань. Главнокомандующему здесь же было указано на необходимость немедленно послать на Тамань огромные инженерные средства, приспосабливать суда не только паровые, но и буксирные для перевозки людей и лошадей, устраивать приспособления для посадки лошадей, оборудовать пристани и т. д.

     — Конечно, все эти распоряжения делаются и будут делаться, - ответил Деникин.

После этого разговора, по словам Кельчевского, главнокомандующий начал торопить его с обратным возвращением в донской штаб и обещал ему дать паровоз и броневую площадку на случай нападения “зеленых”, так как Кельчевский вез около трехсот миллионов денег для Донской армии.

     — Поезжайте поскорее, - заявил на прощанье Деникин, - сообщите об окончательном решении отходить на Тамань и о моральном состоянии войск, то есть в какой мере они способны выполнить этот приказ.

А на фронте шли бои за Кубанью, причем 8 марта противник занял аул Тахтамукай. Донская армия была разрезана на две части: от главной массы был отрезан лучший и самый многочисленный “мамонтовский” 4-й корпус. Начальник конной группы Секретев в это время находился в отпуску. Его заменил генерал Коновалов, а в командование 4-м корпусом вступил генерал Стариков.

     — После совещания, происходившего 6 марта в Афинской, - рассказывал мне Стариков, - мы для выполнения таманской операции рассчитывали отводить корпуса, в том числе и 4-й, на линию железной дороги Екатеринодар - Афинская - Новороссийск. Мой корпус был у Усть-Лабы. В два дня я привел его в район Ново-Дмитриевской, Калужской и Саратовской. Но здесь выяснилось, что донской штаб со всеми войсками ушел, и Георгие-Афипская уже занята большевиками. Ввиду этого мне ничего другого не оставалось, как отходить горными проходами прямо на Туапсе вместе с Кубанской армией. В корпусе у меня насчитывалось свыше 17 тысяч коней. Это объясняется тем, что, побросав артиллерию, пулеметы и обозы, все превратились в верховых. Корпус, однако, ввиду упадка духа был небоеспособен. Но все же в корпусе нельзя было найти хоть одного человека, который желал бы остаться у большевиков. Мы пошли на Туапсе. Начались кошмарные дни нашего пребывания в горах, когда мы не имели никакой связи с отходившей на юг Донской армией...

     Каковы же были настроения войсковых частей в эти дни?

     Среди кубанцев все чаще и чаще поднимались разговоры о необходимости вступить в соглашение с большевиками. Центром таких разговоров была Кубанская Рада, откуда исходили все слухи о возможности такого соглашения. Для добровольцев было ясно, что в самом ближайшем времени большевики сбросят корпус в море, что нет никаких надежд на спасение и что нужно во что бы то ни стало поскорее добраться до Новороссийска и грузиться на пароходы.

     Но здесь возникали страшные вопросы.

     Что будет, когда десятки тысяч донцов, не желающих сдаваться большевикам, подойдут к морю? Что будет, когда, имея у себя за спиной противника, эта масса ринется на пароходы? Да и будут ли они? Всем спастись ведь нельзя. Между тем казаки в лице Верховного Круга определенно разорвали с главным командованием. Они не хотят драться с большевиками. Они теперь идут на поводу у тех, кто ненавидит добровольцев. К тому же даже в самом худшем случае казаки мало пострадают. Они или договорятся с большевиками и уйдут домой, или уйдут в Закавказье. А что же делать малочисленным добровольцам, которым пощады от большевиков не будет? Что же делать им теперь, когда ясно, что борьба проиграна? Нужно уезжать, и уезжать как можно скорее. Куда? Да куда угодно: в Крым, где можно передохнуть, потом за границу... Можно надеяться на ставку? Нет, нельзя, нельзя быть уверенным, что в Новороссийск прибудет достаточное количество транспортных средств. Нет никаких гарантий, что эти средства достанутся добровольцам. К тому же ставка сейчас разваливается и ни о чем не заботится. Нужно поэтому самим принимать решительные меры.

     И вот в Добровольческом корпусе все эти настроения начинают выливаться в форму определенного, конкретного плана, который уже - отчасти при активном содействии растерявшейся ставки, отчасти при ее попустительстве, как утверждают представители донского командования, - начинает проводиться в жизнь: штаб армии перестает получать ориентировки о положении на фронте. От него скрывается военная обстановка и в особенности то, что происходит в Добровольческом корпусе.

     А что же там действительно происходило?

     — 9 марта, - как рассказывал мне генерал Кельчевский, юридически бывший в то время военным министром Южнорусского правительства, - я выехал из Новороссийска в Крымскую, рассчитывая, что там будет находиться штаб Донской армии. Около станции Тоннельной броневая площадка, на которой я ехал, сошла с рельс благодаря тому, что навстречу шел огромнейший обоз бригады Барбовича, входившей в состав Добровольческого корпуса. По нашим расчетам эта бригада должна была находиться у переправы через Кубань, расположенной возле станицы Варенниковской, а между тем она двигалась уже через Тоннельную. Это означало, что переправа никем не защищалась, что фактически добровольцы не защищали участка, который был им дан, и находились далеко в тылу, двигаясь вместе с громаднейшими обозами беженцев. Я ехал 9 и 10 марта, причем мимо меня на Новороссийск промчался грандиозный поезд командира Добровольческого корпуса генерала Кутепова, который везли четыре паровоза. Тут я вспомнил те “сплетни”, которые передавали мне в Новороссийске в поезде донского атамана, что генералу Деникину представителями частей Добровольческого корпуса был предъявлен ультиматум, сущность которого сводилась к тому, чтобы нога начальника штаба главнокомандующего генерала Романовского не ступала на Крымский полуостров, чтобы главнокомандующий последним покинул Новороссийск, чтобы всем чинам Добровольческого корпуса была обеспечена посадка на суда... До сих пор остается невыясненным, предъявлялся ли такой ультиматум. Бывший в то время генерал-квартирмейстером ставки генерал Махров утверждает, что о каком бы то ни было ультиматуме ему ничего не известно.

     — У генерала Кутепова, - рассказывал мне Махров, - в моем присутствии произошел лишь разговор с Деникиным.

     — Ваше превосходительство, - заявил Кутепов Деникину, - в настоящее время единственные войска, которые сохранили боеспособность, которые фактически прикрывают Новороссийск, - это части Добровольческого корпуса. Я надеюсь, что вы дадите возможность вывезти в Крым все эти наиболее сохранившиеся части.

     Генерал Деникин на это ответил:

     — Да, я приму все меры, чтобы вывезти Добровольческий корпус, но это не означает, что все корабли будут предоставлены только добровольцам, так как и в Донской армии есть прекрасные части, которые я тоже считаю необходимым вывезти. “Сплетни”, о которых говорит Кельчевский, как будто бы подтверждаются и следующим рассказом генерала Махрова:

     — 12 марта около пяти часов вечера ко мне пришел начальник английской военной миссии генерал Хольман, который просил меня передать начальнику штаба генералу Романовскому, что пусть он лучше переселится на английский корабль, так как, по сведениям английской разведки, корниловцы собираются его убить.

     — Я отправился к Романовскому, - рассказывал мне Махров, - и сказал ему: “Как мне ни тяжело, но я считаю своим долгом вас ориентировать. Корниловцы, как мне сообщил только что генерал Хольман, очень озлоблены и собираются вас убить. Я полагал бы, что вам не следовало бы рисковать своей жизнью и нужно, как советует Хольман, переселиться на английский корабль”.

     — Нет, - заявил Романовский, - я не сделаю этого. Если моя смерть нужна корниловцам, я сам пойду к ним...

     В это время вошел Хольман, но начальник штаба, несмотря на доводы английского генерала, дал ему такой же ответ, как и Махрову.

     Ко всему этому Махров добавляет, что благодаря принятым им мерам не увенчалась успехом попытка корниловцев заменить английские караулы, охранявшие в Новороссийске у цементного завода пристань и находившиеся возле нее поезда со штабом главнокомандующего.

По воспоминаниям Г. П. Раковского "Во стане белых".